Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Сиреневый сумрак вестибюля.

Белые брылья щек швейцарского адмирала.

– До завтра, Степан… Даст бог, завтра все и заделаем…

– Как скажешь…

Дождь на дворе. Хорошо бы лечь лицом в талый снег. Компресс из лужи. Хочется пить. Пить. Холодной воды. Или поесть снегу. Хочется солоноватой снежной каши во рту, остудить перегретый загнанный мотор.

А снег вокруг – пополам с грязью. Такого снега принесли Моисею Когану. Прямо с тротуара наскребли в фарфоровую плевательницу.

АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.

Он сказал, что если дадут снега – подпишет все протоколы. Минька уже три дня мудохал его по-страшному. И главное – не давал спать. Пытка бессонницей – штука посильнее всякого битья. А вместе с битьем – беспроигрышная.

В этом вопросе все рассчитано, опробовано, проверено. Допрос заканчивают на рассвете. Конвой доставляет подследственного в камеру без пятнадцати минут шесть, и он падает в койку, как в омут. И ровно в шесть – побудка. Подъем! Сидеть нельзя, опираться о стену нельзя, стоять с закрытыми глазами нельзя.

Вертухай цепко сторожит порученного ему «бессонника» и, чуть тот опустит ресницы, распахивает «волчок».

– Эй, ты! На «Ка»! Не спать! Открой глаза!

Под веками «бессонника» – толченое стекло, перец, угли.

Подследственных во «внутрянке» зовут не по фамилиям. По первой букве фамилии – на «А», на «Б», на «B». Это чтоб в соседней камере подельщика не опознали. На все буквы идет перекличка, только на «Ы» да на твердый-мягкий знаки нет клиентов.

В тумане, в бурой пелене, в полуобмороке дотягивает «бессонник» до отбоя. И спит двенадцать-пятнадцать минут.

Тюремный доктор Зодиев научно доказал, что в таком режиме человек недели две не помирает. И с ума не сходит. Ничего ему не делается. Сговорчивей становится, это да.

Ну а в двадцать два пятнадцать отворяется дверь, вертухай за ухо сволакивает хрипящего «бессонника»:

– Заключенный! На «Ка»! Подъем! На допрос!..

Следователь выспался днем, а если и среди ночи подопрет: сон заморит, то всегда можно часок-другой придавить в соседнем пустом кабинете, а конвой посторожит стоящего посреди комнаты зэка. Это называется «выстойка»: настольная лампа-двухсотка – в глаза, стоять смирно, не облокачиваться, не опираться. Потерявшего сознание, обливают водой, поднимают – и все снова!

– Подпишешь?

– Нет!

– Стой дальше, сука рваная!..

И стоит дальше. До пяти часов тридцати минут утра. Допрос окончен – в камеру. Пятнадцать минут черное, полное кошмаров оцепенение воспаленного мозга – и «Подъем!».

– Эй, ты, на «Ка»! Не спать! Не спать, курва!.. Открой глаза!..

До двадцати двух. Отбой. Багровая волна кричащего сна. Па-адъе-ом! На допрос!.. И так без остановки.

Лично я не видел ни одного «бессонника», выдержавшего больше десяти дней. За этим рубежом личность человека умирает – остается кусок мяса, просто не понимающий, что есть страх, любовь, преданность, клятвы. Есть только ад – в нем самом. И есть недостижимый рай – сон. И мечта о сне становится равной стремлению к жизни, а жизнь – как бесконечный сладкий сон – сравнивается со смертью.

И на этом уравнении: ЖИЗНЬ = СНУ = СМЕРТИ – доказываются любые теории времени.

Моисей Коган простоял три дня. По справедливости если сказать, жидос он оказался кремневый. Может, и больше бы продержался, но был он человек уже немолодой, а Минька торопился, и они с Трефняком лупили Когана в четыре руки круто.

Весело, с азартной задышкой, сообщал мне Минька в буфете:

– Ну и пархатый попался! Весь старый вроде, а жилистый, гадюка! Я его с кулачка на кулачок, с коленки на мысок, по глазенапам и в поддых – а он, анафема, головой мотает: не подпишу! Мягонький уже, на волнах плывет – а по-хорошему ни в какую! Ну, думаю, пора в печень, под ребра вложить…

Может, у бывшего академика Когана бессонница парадоксально подняла болевой порог, но битьем Минька мало чего выколотил. И только на четвертую ночь почти потерявший рассудок Коган согласился подписать протоколы со своим признанием, если…

– Что хотите пишите… мне все равно… я подпишу… если дадите поспать до утра…

– Подписывай чистый бланк – отпущу в камеру! – ревел Минька.

– Никогда… – сипел, пуская кровавые пузыри, Коган. – Сначала спать, утром… подпишу все… Я хотел… я хочу… убить Сталина…

И Минька скиксовал: в час ночи отправил Когана в камеру. А сам трудился до утра – диктовал машинистке протокол допроса Когана и его собственноручное признание.

А для меня начались самые длинные, совершенно неповторимые, ужасные сутки моей жизни, когда погибель несколько раз распахивала мне холодные костистые объятия.

И все-таки коса, с визгом сверкнув над головой, пролетела.

До тумора – серозной фасольки.

До встречи с Мангустом.

В ту ночь я оказался на краю гибели, потому что совершил непростительную в нашем Большом Доме оплошность. Я утратил бдительность. Я упустил на несколько часов из-под контроля Миньку. Я недооценил его прыткости и идиотизма.

Единственное мое оправдание – я был занят ночью более срочной, более важной и опасной работой. Я готовил досье на Крутованова.