Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Конечно не станут. Они ребята честные. У них врать стыдным считается. А у нас это не стыдно. И никогда не было стыдным. Тысячу лет врем – обвыкли, полюбилось. Врем всегда, везде, всем. Себе, другим, друг другу. Наше всегдашнее вранье – проекция иной, не прожитой нами жизни.

Стой, вот, кажется, и прибыли. Неведомый город. Вообще-то, считается, что это Москва, а на самом деле тоже вранье. Странный город, в котором, кроме Актинии, никто не живет. Невиданные адреса: площадь Хо Ши Мина, проспект 60-летия Октябрьской революции, улица Саляма Адиля, проезд Викторио Кодовильи. Ни один москвич не ответит, где находится этот некрополь, никто не знает, кем он населен.

Наверное, здесь живут одни актинии. И мой Актиния.

Который радостно щерился в дверях, ручками жирными взмахивал, в дом гостеприимно приглашал:

– Какие люди нас почтили! Кого я вижу! – и вовнутрь квартиры орал: – Нет, вы только гляньте, кто к нам приехал!

И вопил, и пел по-цыгански:

– Павел Хваткин к нам приехал, наш Пашуня дорогой!..

Полумрак в комнатах, полно людишек, алкогольно-табачный смрад, народ на кучки разбился, все врут что-то корыстное, идет тусовка полным ходом. Наглый гостевой дизайн: всякой твари по паре, и все пары нечистые.

Архимандрит отец Александр и хлыщеватый директор продовольственного магазина; знаменитый валютчик Фима Какашка и нераскаявшийся постукивающий диссидент; широко известный нелегал, популярнейший в Москве шпионский резидент Ликтор Вуи и кавказский красавец-артист в курчавом парике, похожем на маньчжурскую папаху.

Икебана из мудаков и жуликов.

Девчушки-блядушки, изображающие молодых актрис и начинающих поэтесс, танцуют с иностранцами, ритмично трясут под скупыми платьишками тугими марокасами, жмут истово вялую зарубежную плоть наливным выменьком. А те, апатичное мудачье, озираются по сторонам, щурятся довольные – о-о, бьютифул! О-о, вери гуд! О, мы совсем не так представляли себе неофициальную жизнь в России…

Конечно, дорогие друзья, вы все неправильно представляли! У нас здесь красиво и весело! И живем мы открыто, с распахнутой душой! И телки наши сисястые, считай, почти задаром! И где в вашем убогом мире электронно-синтетического ширпотреба увидишь столько настоящего антиквариата, подлинной нашей русско-народной старины! Глянь кругом: и гжельская посуда, и жостовские подносы, и палехские доски, и хохломские цветные деревяшки, и мелкая чугунная каслинская пластика, и ростовская финифть, и валдайский колокольчик вызванивает старинной вязью «кого люблю, того дарю», и фарфор кузнецовский да корниловский, и яйцо Фаберже, оторванное у него в Пасху, золотом-эмалью дымится… Полный шандец, абсолютный вандерфул!

Красивая жизнь у нашего народа, сытая и радостная, можно сказать.

И мне навстречу всплыла откуда-то из квартирных глубин распухшей утопленницей Тамара Кувалда – возлюбленная супруга Актинии, нежно любимая, родненькая, почти единоутробная. А шлюхи его не в счет, шлюхи – вместилище избыточной энергии бушующей предстательной железы. В семье главное – родство душ, и оно у них полное, на грани взаимовоплощения. Я обожаю слушать ее леденящие душу рассказы о совместном счастье с Актинией.

– Павлик, родной, почему ты один? А где Мариночка?

Мы дружим нашими сумасшедшими домами.

Мне захотелось сказать ей пару теплых, но вдруг почувствовал, что корень языка тонет в подступившей рвоте. Вздохнул судорожно, икнул, сказал ей сурово: «Я не Павлик, я – кит-блювал» – отпихнул ее и рванулся в сортир, и, опережая меня, прямо с дверей ударила в голубой унитаз плотная струя блевотины, и долго еще я, как потухший Везувий, бурлил лавой непрогоревшей выпивки и непереваренной закуски над бирюзовыми водами озера Титикака.

Потом рыготина иссякла, унеся из меня килограмма четыре дефицитных недоиспользованных продуктов и дорогостоящей выпивки, а также большую часть желудка, тонкого кишечника и – серозную фасолину. В груди стало спокойно и просторно. И на душе полегче.

Не веря себе, я стоял в сортире, прислушиваясь к своему ливеру, боясь поверить, что Верхний Командир снова дал увольнительную. Ощущение простора в груди, нестесненности вздоха было так прекрасно, что я не хотел шевелиться, мысль покинуть сортир была мне отвратительна, я решил здесь поселиться навсегда.

А что? Чем плохо? Замечательный сортир, зеркало жизни маленьких советских парвенюшек: цветной кафель, идиллически голубая ваза пипикаки, на полочке – том Достоевского и аптечная бандеролька «Сенейды». Пароль всех наших хомо новус – в сортире «Бесы» и патентованный индийский дристос. Безобразие какое! В стране продуктов не хватает, а они без слабительного просраться не могут!

Хлопнул в гневе дверью, покинул с возмущением сортир, поскольку догадался, что примирить меня с этим уродливым несовершенным миром может сейчас только крепкая выпивка.