Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

В Москве он остановился в гостинице. Пару дней провел, запершись в своем номере. Потом он стал совершать долгие одинокие прогулки по городу. Иногда останавливался и по нескольку минут как вкопанный стоял на площади перед Кремлем.

— Разве это не грандиозная площадь? — обратился он к идущему мимо прохожему. Тот удивленно кивнул, а странный старик продолжал: — Тридцать лет тому назад я, совершенно ошеломленный, стоял перед этой кремлевской стеной и куполами нашей самой святой церкви. Знаете, я тогда плакал от восторга. Ах, я и теперь готов заплакать! Какой восхитительный город!

Прохожий, к которому он обращался, уже продолжал свой путь. Он был не то удивлен, не то тронут.

Странный старик вошел в самую святую церковь, встретившую его запахом ладана и золотистыми сумерками.

Перед одной из икон он застывает. Эту Богоматерь он в юности часто навещал и особенно сильно любил. Кажется, ее слегка склоненное страдальческое лицо с огромными глазами с тех пор потемнело. Действительно, оно кажется почти черным, только на щеках и на лбу просвечивают красноватые и золотистые пятна. Худые руки по-театральному сложены на коленях. Взгляд Богоматери из-под тяжелых век направлен мимо молящегося и теряется в бесконечных сумерках византийского здания. Петр Ильич долго стоит перед этой иконой.

Так же неподвижно час спустя он стоит на мосту через Москву-реку. Там, внизу, кажется, то самое место, где он давным-давно, наверное, несколько столетий тому назад, дрожал от холода и сильно простудился, когда хотел спровоцировать строгого Всевышнего. Вода была ледяная, но, по-видимому, все-таки недостаточно холодная. Наверное, в этот момент его окружали насмешливо хихикающие злые духи. А дома бедная Антонина ждала своего ни на что не годного супруга с горячими примочками. Сколько же времени прошло! Петр Ильич переводит взгляд на кремлевскую стену, позолоченную вечерним светом.

Несколько дней спустя, 10 октября, Владимир с Модестом встречали своего знаменитого родственника на вокзале в Санкт-Петербурге.

— Поедемте сразу к нам на новую квартиру! — предложил Боб. — Там стало великолепно.

— Да? — переспросил Петр Ильич, мимоходом касаясь кончиками пальцев чистого лба своего любимца. — У вас теперь стало уютно?

— Еще как уютно! — возбужденно говорил старина Модест. — Мы обязательно должны тебе показать, как красиво смотрятся персидские ковры!

— А я нашел такой красивый письменный стол! — воскликнул Владимир. — Массивный, представляешь, красного дерева и совсем не дорогой!

— Ты сам нашел себе красивый письменный стол? — переспросил Петр Ильич.

В новой квартире он восхищался письменным столом, картинами, коврами и каждым отдельным предметом обстановки, приобретенной на его средства.

— Я искренне рад, что вы теперь так хорошо устроились, — сказал он, стоя между братом и племянником.

— Мы тебе так глубоко благодарны, — сказал Модест.

— Благодарен может быть только тот, у кого есть возможность делиться, — ответил Петр Ильич очень серьезно и, продолжая улыбаться, снова кончиками пальцев, как бы благословляя, коснулся светлого юного лба Владимира.

На следующий день начались репетиции Шестой симфонии.

— Мое новое произведение привело весь оркестр в полное недоумение, — рассказывал Чайковский знакомым в ресторане за завтраком. — Лица у всех музыкантов были удивленные, даже обиженные, особенно в медленной заключительной части. Мне пришлось сократить репетицию, мне было неудобно надоедать господам, — и после короткого молчания он добавил, невидящим взглядом уставившись перед собой, — между прочим, публика эту симфонию точно так же не воспримет… Я точно чувствую, она вызовет недоумение и даже отвращение…

Когда в вечер премьеры, 16 октября 1893 года, Петр Ильич взошел на подмостки дирижерского пульта, лицо его было белым как полотно, а широко раскрытые синие глаза холодно сверкали. Публика почтительно аплодировала: имя Чайковского, благодаря его успеху за рубежом и в провинции, стало и в Санкт-Петербурге пользоваться большим авторитетом. На приветственные аплодисменты Петр Ильич ответил коротким и резким поклоном.

Дирижировал он, по сравнению со своей привычной манерой, как-то неловко. Его неуклюжие и резкие движения напоминали марионетку, которую кто-то беспорядочно дергает за нити. Стеснение, которое ему за многие годы частых выступлений удалось побороть, казалось, снова полностью овладело им, как в тот вечер, когда он впервые дирижировал собственным произведением, «Черевичками».