Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Я с удовольствием вас слушаю, — сказал Чайковский. И тут он подумал, что описанная норвежцем жизнь со всеми наполняющими и формирующими ее событиями и обстоятельствами такая же чистая и освежающая, как взгляд ясных и задумчиво-спокойных глаз Эдварда Грига. Когда спустя полчаса профессор Бродский присоединился к ним за чашечкой черного кофе, речь зашла о Пушкине и Гоголе, о Толстом и Достоевском, чьи произведения в Норвегии знали и ценили. Григ сильно взволновался, когда узнал, что Петр Ильич был лично знаком с великим Толстым, неоднократно и подолгу с ним беседовал и один раз даже организовал концерт в его честь.

— Мне было не по себе от страха, когда я впервые с ним встретился, — рассказывал Чайковский благоговейно внимающей ему паре. — Я думал, что он — очень опасный человек: один раз на тебя посмотрит — и все о тебе знает, с первою взгляда распознает твою сущность и видит все твои недостатки. Но этот великий и опасный человек оказался очаровательным и вел себя непринужденно и приветливо. — Оба супруга с радостью восприняли его слова и, улыбаясь, одобрительно кивали. Они несколько призадумались, когда Петр Ильич стал неодобрительно высказываться в адрес автора «Войны и мира». — Он мне нынче нравится намного меньше, чем тогда, в незабываемые времена нашего первого знакомства. Что-то в нем затвердело и стало совсем жестким. Его человеколюбие приобрело какой-то догматический характер, в нем появилось нечто деспотическое, высокомерное, при всей его подчеркнутой доброте в нем есть какая-то несговорчивость, узколобость, граничащая с коварством, и это меня пугает. Мне кажется, что он не по-христиански смотрит на своих ближних свысока, потому что они не так набожны, как он сам. — На это Григи озабоченно закачали головами.

Потом говорили и о других русских писателях.

Вот речь дошла до Тургенева, поэтому в голосах их слышалась особая теплота и нежность. Они соревновались в поиске наиболее выразительного определения для описания человечности и чистоты, характеризующих его произведения и его личность. Они рассказывали друг другу истории, трогательные подробности его жизни.

— А вы знаете, что его тоже обвиняют в том, что он недостаточно русский, что он так называемый западник? — спросил Петр Ильич, в то время как к их столику приблизился Бродский.

— Я пригласил сюда нашего друга Бродского, — произнес Григ, слегка краснея, и Нина тоже смущенно улыбалась, как будто был преждевременно раскрыт безобидный, но несколько безнравственный заговор. — Я хотел вместе с ним представить вам свое новое произведение, если вы не против, дорогой Чайковский. Это скрипичная соната… совсем недавно законченная… Да, я посвятил ее немецкому художнику Францу фон Ленбаху… — Он говорил сбивчиво и торопливо, как будто извиняясь за то, что обременял присутствующих прослушиванием своей новой сонаты.

— Ну так это же чудесно!

Они играли в номере Чайковского, в небольшом салоне, отделенном дверью от смежной спальни.

— Этот бехштейновский рояль вполне приличный, — объяснил Петр Ильич. — Я, правда, на нем пока ничего не сочинил, но в этом только моя вина. — Он вместе с Ниной сел на диван под люстрой с длинной шелковой бахромой, которая, должно быть, служила для придания помещению более уютного вида.

Когда Григ стал пробовать на рояле первые аккорды, на его по-юношески мягком, застенчивом лице появилось серьезное, очень сосредоточенное, почти грозное выражение. С необузданной, своенравной резкостью запела скрипка. Чайковский слушал, склонив голову на вычурную, резную с позолотой спинку дивана, слегка приоткрыв рот, закинув ногу на ногу. В этом положении он просидел на протяжении всего выступления.