Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Это было давно. Теперь времена долгих бесед с сестрой Сашей остались в прошлом. У больной не было ни сил, ни желания выслушивать исповеди других. Теперь существовали только две действительно интересующие ее вещи, тесно связанные между собой: ее болезнь и ее затянувшийся, противоречивый и трогательный диалог с Богом. По отношению к брату, как, впрочем, и по отношению ко всем остальным, за исключением Владимира, она была озлобленно-рассеянна, и ничто не могло разрушить барьера отчужденности — ни ласки, ни угрозы.

Господин Давыдов был человеком деловым, чуждым всему возвышенному и прекрасному. Из троих сыновей, простоватый старший и неказистый младший не представляли для Петра Ильича особого интереса. Сердце его выбрало в любимцы Сашиного среднего сына Владимира, высокорослого, толкового, печально-легкомысленного пажа.

В последний свой приезд в Каменку Чайковский вел продолжительные беседы со своим любимым племянником. Позднее Владимир с гордостью рассказывал, что Петр Ильич посвятил его во все свои музыкальные планы и даже сыграл ему на рояле отрывки различных новых мелодий. От племянника, которого он именовал Бобом, Петр Ильич в свою очередь ожидал подробных отчетов об учебе, обязанностях и развлечениях, а сам рассказывал ему о своих поездках, о жизни в больших городах Западной Европы, делился детскими воспоминаниями. Он обожал делиться с Владимиром воспоминаниями, которые, казалось, оживали, свежели и молодели в присутствии такого внимательного, любознательного и восторженного слушателя. Разговорчивый Владимир был еще и хорошим слушателем. Его красивый, подвижный рот был наделен даром речи, а его чуткие, прелестной формы уши — умением слушать. Впрочем, юноша и стареющий композитор проводили время не только в беседах: они играли в мяч, разгадывали шарады, много смеялись и беззлобно шутили.

Ha прощание знаменитый родственник впервые обнял своего любимого племянника и поцеловал его в лоб. Это было началом крепкой дружбы.

Для молодого Владимира Петр Ильич был одновременно загадочным и близким. Ему казалось невероятным, что его современник, к тому же близкий родственник, так знаменит, что относится к «великим», о которых в книгах пишут: «полон неисчерпаемой творческой энергии, поддерживает таинственную и магическую связь с демоном, открывающим ему доступ к источникам райской музыки, к мелодиям, которые так называемому гению остается только донести до слуха пораженного человечества». На самом деле, как можно не поражаться этому необъяснимому, запутанному, блаженному процессу? Таким образом, Петр Ильич, с одной стороны, был для юного племянника загадочным незнакомцем, с другой же стороны, юноше казалось, что он прекрасно понимает всю человеческую натуру своего знаменитого дядюшки. Племяннику были очень хорошо понятны его неуверенность в себе, часто оборачивающаяся вспыльчивой гордостью, его раздражительность, его беспокойство, его подавленность. Ему казалось, что он понимает и его юмор с неизменной примесью меланхолии, и склонность к почти ребяческому, необузданному веселью. Безграничная доброта Петра Ильича по отношению к людям, его потребность помочь всем и каждому, даже самым ничтожным и чужим, совсем не вязались с его болезненной боязнью людей. Это противоречие нисколько не удивляло юного Владимира, напротив, ему казалось, что именно эти противоречивые черты характера и подтверждают не только кровное, но и духовное его родство с великим, знаменитым, трогательным дядюшкой Петром Ильичом. Несмотря на юный возраст, племяннику уже были знакомы и необъяснимый страх, и подавленное состояние духа, и ненависть по отношению ко всему человечеству, и ощущение собственной неполноценности. При этом и он был одержим острым стремлением угождать людям, завоевывать их сердца любезностью и обходительностью. Конечно, у племянника все эти черты были выражены менее резко и не внушали такого беспокойства, как бурный характер самого Петра Ильича. Молодость и подвижное изящество пажа-переростка обладали чудесной способностью сглаживать противоречивость его характера, смягчать контрасты, превращать сомнения и терзания в грациозное достоинство. Юные губы его расплывались в улыбке, темные глаза излучали одновременно тоску и беспечность, тонкие, длинные руки сопровождали его речь немного неловкими, пылкими жестами, высокий чистый лоб его, прелестно обрамленный темными локонами, еще не носил следов демонических прикосновений.