Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Путь до Киева был долгим. У Петра Ильича было достаточно времени, чтобы выпить несметное количество французского коньяка, выкурить двадцать сигарет с длинным мундштуком, прочитать несколько рассказов очень талантливого молодого русского писателя Чехова, а также два детектива; сделать первые наброски музыки к «Гамлету» (которую он пообещал актеру Люсьену Гюитри для его бенефиса и над которой ему очень не хотелось работать); мрачно поразмышлять о том, что секстет, последнее его произведение, не удался и свидетельствует о том, что он исписался, то есть о приближении «творческой импотенции»; что Надежда фон Мекк повела себя странно и подло; что все агенты хотят его одурачить; что правая рука у него разболелась и он, наверное, никогда больше не сможет дирижировать; что нужно бы все концерты, назначенные берлинским музыкальным администратором Вольфом в Майнце, во Франкфурте-на-Майне и в Будапеште, отменить, больше никуда не ездить, а поселиться на природе во Фроловском с Бобом, верным слугой Алексеем и щенятами.

Ах, в этом крохотном купе мягкого вагона сидишь, как в тюремной камере, наедине со всеми своими страхами и печалями, с бесконечными сигаретами и бесконечной бутылкой коньяка! Как же он был счастлив, когда наконец, проведя в пути так много времени, он между холмами разглядел приближающиеся позолоченные купола великого града Киева. В Киев всегда въезжаешь под звон колоколов, и это так торжественно и трогательно. А еще торжественнее и трогательнее мысль о предстоящей встрече с Владимиром, любимым племянником, умницей и очень близким и родным человеком.

Но его ожидало первое разочарование. За знаменитым дядюшкой в Киев приехал не Боб, а его брат, старший сын четы Давыдовых, молодой человек крепкого сложения с густыми усами.

— А где Боб? — спросил Петр Ильич, беспомощно оглядываясь по сторонам, не в состоянии скрыть своего разочарования.

— Мама сегодня Володю от себя не отпускает, — объяснил коренастый молодой человек. Он был одет в высокие сапоги, бриджи и кожаную тужурку. Петру Ильичу он напомнил управляющего усадьбой. — Маме очень нездоровится, ей нужен Володин уход. Вам придется довольствоваться мной, дядя Петя. — Петру Ильичу показалось, что племянник сказал это со злорадной и наглой ухмылкой.

Александра приняла своего брата в затемненной комнате. Она неподвижно лежала на спине, скрестив худые руки на тяжело вздымающейся груди. «Как у нее заострилось лицо! — подумал брат, склоняясь, чтобы поцеловать ее. — Я ее с трудом узнаю. Вот только глаза знакомые. Но какие у нее тонкие, сжатые губы!»

У Саши было раздраженное и отреченное выражение лица. С таким выражением она встречала всех своих посетителей, каждый из которых отвлекал ее от сокровенных, жалобных, нежных, противоречивых и упрямых бесед с Богом, которые были единственным содержанием ее бесконечно длинных дней.

— Как ты себя чувствуешь, Сашенька? — спросил Петр Ильич и подумал: «А ведь раньше она меня совсем по-другому принимала! Во что же ее превратили беспощадное время и эта таинственная болезнь!»

— Все по-старому, — отвечала Александра, не шевельнувшись. — Конец все не приходит.

— Ты скоро поправишься, — робко попытался утешить ее Петр Ильич.

На это она не ответила, только слегка скривила губы.

— У тебя хороший врач? — поинтересовался брат, остановившийся в неловкой позе у ее постели.

— Я больше врачей не принимаю, — ответила она. Тут у нее начался приступ сухого кашля. Ей пришлось приподняться, и Петр Ильич поддержал ее за спину. — Спасибо! — с трудом выговорила она, и в голосе ее прозвучали нежные нотки. Она посмотрела на Петра Ильича. Да, ее умные, красивые, темные глаза не изменились, хотя и тонули в глубоких глазницах. Это были глаза любимой матушки и глаза Владимира, ее сына.

— Бедная Саша! — произнес Петр Ильич с искренним сочувствием, на мгновение забыв о всякой лицемерной дипломатии, принятой в обращении с больными.

Саша внимательно посмотрела на него, и взгляд ее был испытующим и полным строгой ласки. Не отводя пристального взгляда от его лица, она медленно подняла худую руку.

— Милый мой, — произнесла она с едва уловимым укором, — ты тоже, прямо скажем, не помолодел. Пьер, милый Пьер, сколько же времени прошло… Ты же совсем старик.