Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Два человека читают брошюру «Емельян Иванович Пугачев, или Бунт 1773 г.». Один – жандармский чиновник Василий Дементьевич Новицкий (1837–1907). Другой – князь Петр Алексеевич Кропоткин. Оба дворяне. Оба окончили военно-учебные заведения, а затем служили в казачьих войсках: Кропоткин – в Забайкальском, Новицкий – в Донском. И даже должности они там занимали примерно одинаковые, были чиновниками по особым поручениям. И вот первый – следователь, второй – арестант, находящийся в его власти.

Впоследствии генерал Новицкий вспоминал, как делал все, чтобы не допустить побега Кропоткина. Петр Алексеевич несколько раз обратился к нему «с просьбою об отправлении его на излечение в госпиталь или больницу вследствие недомогания, болезненности». «На эти просьбы я отвечал отказом, выставляя на вид то, что помещение его в крепости в гигиеническом отношении лучше, чем в госпитале или больнице, и что я готов пригласить и допустить к нему частных врачей для советов, тех, на которых он укажет. ‹…› Отказ же мой следовал из того предположения, что из госпиталя и больницы князь Кропоткин может учинить легко побег, в чем и не ошибся»[424], – с гордостью вспоминал генерал, так сказать, с чувством исполненного долга.

Итак, Новицкий вслух читает брошюру, изданную революционерами в нелегальной типографии. Кропоткин, один из соавторов этого текста, следит за жандармом по рукописи, изъятой при обыске. Но вот Новицкий прервался и с улыбкой взглянул на своего противника:

– Да неужели вы думаете, князь, что это можно осуществить ранее двухсот лет? Прекрасно, превосходно, – но раньше двухсот лет этого не будет.

– А покуда «пожалуйте в тюрьму»? – иронично ответил князь-революционер. – Так, что ли? За то, что прозрел за двести лет вперед?

– Не хотите ли папироску?[425] – промурлыкал Новицкий, понимая, что удар отбит.

Что же это за идеалы, опередившие мир на двести лет? Те самые, о которых Максим Горький скажет устами Лютова, сочувствующего революционерам купца из романа «Жизнь Клима Самгина»: «Если у нас князья и графы упрямо проповедуют анархизм – дозвольте и купеческому сыну добродушно поболтать на эту тему! Разрешите человеку испытать всю сладость и весь ужас – да, ужас! – свободы деяния-с. Безгранично разрешите…»[426] Это о нем, о Петре Алексеевича – князе, ставшем анархистом. Эту связку, князь и анархист, на первый взгляд парадоксальную и странную, будут обыгрывать многие. Не один Горький, который, честно говоря, анархистов и анархизм люто, почти физиологически, ненавидел. Вот и Сергей Николаевич Марков, советский поэт, так напишет о Кропоткине:

Князь анархистов, древен и суров,
И лыс, и бородат, как Саваоф,
Седой зиждитель громоносных сил,
На облаках безвластия парил.
‹…› Скрипит разбитый уличный фонарь,
Тревожится уездный секретарь:
Князь анархистов – видит весь народ –
По Гегелевской улице грядет![427]

Не только «князь», но еще и «принц», что по-французски и по-английски одно и то же. «Принц тут орудует в Юрской федерации»[428], – напишет о Кропоткине в 1877 году близкий друг, революционер Дмитрий Александрович Клеменц (1848–1914). От всего этого веет каким-то странным чувством – то ли недоверия, то ли плохо скрываемой гордости. Вот мол, князь, «принц», а вместе с нами делает революцию! В конце концов это стало его порядком раздражать. В 1901 году, во время поездки в Чикаго ему пришлось выбирать, пойти ли на светский обед или вместе с анархистами посетить могилы своих товарищей по движению – организаторов забастовки в Чикаго, казненных в 1886-м.

– Вы придете князь, не так ли? – зазывали его жены бизнесменов.

– Извините, дамы, но у меня уже есть предварительная договоренность с моими товарищами.

– О нет, князь, вы должны пойти с нами! – настаивала жена владельца строительной компании, миссис Палмер.

– Мадам, – ответил Кропоткин, – можете забирать себе князя, а я пойду к своим товарищам[429].

А то и свои же, анархисты, начинали использовать эту связку «князь-анархист». Это было тогда же, в США. Петр Алексеевич дернул оратора за полу и спросил:

– Ну зачем это нужно было?

– Но ведь это само по себе имеет большое агитационное значение, – попытался хоть как-то оправдаться один из них.

– Разве для вас недостаточно, что я просто Петр Кропоткин? Не делайте больше этого. Если моя жизнь не говорит сама за себя, то эти разговоры лишние[430].

Но вернемся к тем самым идеям анархии, с которыми Петр Алексеевич близко познакомится в Швейцарии. Да так близко, что сама фамилия Кропоткин на протяжении столетия станет символом анархистского движения. Так что ж это за анархизм, опережавший на двести лет мир, и что это за Юрская федерация, в которой «орудовал» наш «принц»? Обо всем по порядку…

* * *