Петрашевцы

Далеко не все из арестованных, как оказалось, понимали сложные философские, социально-политические проблемы, обсуждавшиеся на собраниях, и даже не всегда понимали относительно простые для нашей современности термины. Например, допрашиваемый учитель А. Т. Мадерский признался: «Значение слова «диктатура» для меня непонятно». Можно бы подумать, что Мадерский хитрит и разыгрывает простачка, но его путаные ответы свидетельствуют о другом, о реальном непонимании смысла терминов. Вот его показание о выступлении на одной из «пятниц» К. А. Тимковского, который, по мнению Мадерского, «говорил между прочим, что я не хочу вам вложить в руки кинжал или другое какое-либо орудие, но предложить средство более мирное. Он говорил, что революция есть дело хорошее»[296]. Вряд ли такое смешение понятий и смыслов были хитрым расчетом.

Некоторые же допрашиваемые явно изображали наивных простачков. А. Н. Майков на вопрос об его «сношениях внутри государства и за границею» ответил: «Не только за границу, но и внутрь России я писем не пишу и оттуда не получаю; если получу письмо, то с какой-нибудь комиссией от моей бабушки»[297]. И между прочим, подобная «наивность» при подлаживании под вкусы членов комиссии оказывала смягчающее действие. Майков много позже, в 1885 г., писал П. А. Висковатову, что на допросе он избрал такую тактику: «… я весьма свободно и развязно отвечал об теории Фурье и фаланстериях, и даже не без юмора, члены (комиссии. — Б. Е.) смеялись, когда я рисовал, какие это будут казарменные жилища, где будет и мой нумер, и вся жизнь будет на глазах и никаких амуров не останется в тайне. Распространялся о неуживчивости Дост<оевско>го, который перессорился со всеми, кроме меня, но, наконец, в последнее время охладел и ко мне, и мы видались реже. С Петрашевским поддерживал знакомство из учтивости, да и забавно было»[298].

Удивительно умели подлаживаться некоторые подсудимые под мировоззрение и даже под стиль представителей верховной власти. Например, Е. С. Есаков, лицеист, посетитель кружка Петрашевского, участник обеда в честь Фурье, который хотя и не был радикальным идеологом, но, разумеется, не принадлежал и к раболепным монархистам, написал изумительный по содержанию и тону ответ на анкетный вопрос следственной комиссии — «Какие были ваши политические убеждения и как желали вы их осуществить?»: «Искреннее убеждение, что ход событий в жизни народов зависит не от частных лиц, а от воли Провидения и направления правителей, которым оно вручает власть между людьми; убеждение, что политические перевороты всегда сопряжены с несметными бедствиями; наконец, что безрассудно было бы отдельному лицу иметь иные желания, чем 62 миллионна людей, процветающих, как было с их предками, в течение нескольких столетий, под скипетром своих монархов — это убеждение всегда заставляло меня считать бесплодными и пагубными действия, направленные к политическим изменениям. Поэтому я никогда не помышлял об осуществлении каких-либо подобных предположений в моем отечестве, и всегда подчинялся требованиям существующего в нем порядка, не касаясь ни в чем мер правительственных»[299]. Такой текст сделал бы честь самому Бенкендорфу, любившему провозглашать благоденствие России.

Яркая и деятельная натура Петрашевского достойно проявила себя и на следствии. Он не защищался, а непрерывно требовал и нападал. Требовал свод законов, требовал предъявить доносы, по коим клеветнически обвиняются подозреваемые. Учил комиссию, какими принципами ей руководствоваться: не методом Ришелье, который готов был из любых семи слов составить такой преступный смысл, за который можно присудить к смертной казни, а изречением Екатерины II: «Лучше простить десять виновных, нежели одного невинного наказать». А главное — сам обвинял: обвинял арестовавших его, что в течение трех суток, как положено по закону, не была объявлена причина заключения в крепость, обвинял комиссию, что в ходе следствия постоянно нарушались законы, имели место злоупотребления властью, подлоги по службе — и прочее: Петрашевский действовал как хороший юрист, прекрасно осведомленный во всех тонкостях ведения процесса. Вдобавок он еще преподнес комиссии послание-проект, который он требовал довести до сведения императора. Он предлагал русскому правительству немедленно осуществить четыре мероприятия: 1) разрешить курение на улицах (такой «закон» появится лишь при Александре II), что якобы увеличит продажу табаку и принесет казне доходу не менее 600 тыс. рублей серебром; 2) уравнять старообрядцев и раскольников в правах со всеми; 3) ограничить страшные злоупотребления в судах и учреждениях, введя в I департаменте Сената (там рассматривались все административные нарушения) председательствование одного из членов императорской фамилии; 4) дать В. Консидерану взаймы 200 тыс. рублей ассигнациями для организации фаланстера под Парижем.