Петру Великому покорствует Персида

   — Слишком серьёзно, маркиз. Царица, как мне стало известно, рвёт и мечет. Но она бессильна отвратить государя. Более того, она, как и все мы, боится... Боится припадков его неудержимого гнева. Боится, что её может постигнуть участь первой жены государя — Евдокии Лопухиной.

   — То есть заточение в монастыре?

   — Вот именно. А монастырь — это род тюрьмы. Режим суров, особенно для таких заточниц, как бывшие... жёны либо наскучившие любовницы, продолжающие докучать своему высокому аманту.

   — Ну а каковы шансы у Марии Кантемир?— осторожно спросил маркиз. Вопрос этот живо интересовал Версальский двор и его патрона кардинала Дюбуа. В своих наставительных письмах патрон требовал от Кампредона подробных сообщений о романе российского монарха. — Вопрос этот имеет чрезвычайную важность, прежде всего с политической стороны, так как затрагивает небезразличный для Франции вопрос о наследовании российского престола. Разумеется, он любопытен с чисто человеческой стороны, в нём есть некая пикантность. Русский монарх — страстная, необузданная натура. Но он перешёл ту жизненную черту, за которой чувство начинает постепенно уступать разуму. И хотя у русских есть пословица — седина в бороду, бес в ребро, справедливая, впрочем, и для французов, бес, по всей видимости, будет в конце концов изгнан.

   — Если, как вы говорите, бес будет изгнан, — Шафиров помялся, — то шансы её невелики. Но бес этот очень силён, как мне известно, и в случае рождения сына Мария займёт место рядом с Петром и утвердится не только в постели, но и на троне. Зная характер моего повелителя, я нисколько в этом не сомневаюсь.

Маркиз пожевал губами. Ему очень хотелось узнать, когда произойдёт это событие, которое всколыхнёт Россию подобно землетрясению, но он понимал, что вряд ли Шафиров знает ответ.

Но Пётр Павлович знал. Разумеется, не с точностью акушерки, но всё же... Шафиров был пронырлив и дотошен. Он окружил себя людьми невеликой знатности, однако способными проникнуть в кабинеты вельмож, в канцелярские бумаги коллегий, в альковы, наконец. Его коньком было тайное знание, ибо он был истинный дипломат и знал, что всякое известие может сгодиться, ибо у всякого известия есть свой день и свой час.

Он поглядел на маркиза и, словно бы угадав его желание, произнёс:

   — Думаю, что разрешения надобно ждать в конце этого месяца.

   — О каком разрешении вы говорите, барон? — не понял Кампредон.

   — Разумеется, о разрешении от бремени, то бишь родах. И одновременно разрешении сего конфликта. Гордиев узел будет разрублен, — Пётр Павлович любил прибегать к образам античности.

   — Неужели так скоро?— оживился маркиз.

   — Да, полагаю, это случится ещё в Астрахани, — отвечал Шафиров и хлопнул в ладоши, ещё и ещё.

На зов явился камердинер.

   — Прикажи-ка, любезный, подать нам кофею, напитков каких поблагородней и соответственно чего-нибудь деликатесного. Повар знает.

В ожидании маркиз стал перелистывать книжицу, презентованную ему Шафировым. Заметив это, Пётр Павлович сказал:

   — Позвольте, дражайший маркиз, пока нам приготовляют стол, прочитать вам некие проникновенные места из сего сочинения во свидетельство того, что завоевания России есть законные.

Маркиз кивнул. И Пётр Павлович распевно и отчего-то в нос стал читать:

   — «О древних и новых причинах, которых ради должно было Его Царскому Величеству, яко отцу Отечествия своего, против короны Шведской войну начать и неправедно от Российской короны... отторгнутые свои наследные провинции от короны Шведской отобрать...

Что провинции Карелия и Ингрия, или Карелская и Ижорская земли, со всеми принадлежащими ко оным уездами, городами и местами издревле ко Всероссийскому империю принадлежали, то не могут и сами шведы отрещи. Ибо все договоры и корреспонденции от давних лет меж коронами Российскою и Шведскою о том ясно гласят...»

Пока слуги ещё не внесли подносы с питиями и яствами, Пётр Павлович успел сообщить маркизу, что большая часть Лифляндии и Эстляндии издревле принадлежала России, чему ясное свидетельство, что город Дерпт прежде прозывался Юрьев от российского князя Георгия Ярославича в лето от Рождества Христова 1026-е. И Ревель, по свидетельству древних российских летописей, назывался Колывань и был под Новгородом. И всё это находит подтверждение в актах и договорах, восходящих ко временам благоверного князя Александра Невского, шведских королей Густава I[74], Эрика, Карла IX и других.

Маркиз слушал внимательно, ибо понимал, что вряд ли сумеет одолеть сочинение вице-канцлера. Меж тем некоторые его факты представлялись ему любопытными и достойными сообщения в депешах кардиналу Дюбуа.

Пётр Павлович углубился в дебри истории и под монотонное журчание его голоса, действовавшее усыпительно, маркиз время от времени стал задрёмывать.