Петру Великому покорствует Персида

   — Наш государь изрядный книгочий. Вот и ныне прискакал курьер из Астрахани. Государь требует прислать ему «Книгу початия народа словенского». — Сказав это, Шафиров недоумённо пожал плечами, — С какой стати в тех краях понадобилась она ему, ума не приложу. В тамошних-то палестинах, где народов словенских и близко не бывало.

   — У его величества, должно быть, изрядная библиотека.

   — Как же, как же, — вскинулся Шафиров. — Имел счастие и доверенность её лицезреть, равно и способствовать её пополнению. Сверх тысячи шестисот фолиантов, не считая карт и чертежей, не только на русском, но и на немецком, голландском, французском, английском, итальянском, шведском, на латыни, и, верите ли, видел я у государя книги, печатанные армянскими литерами.

   — Гм. Сомневаюсь, что его величество при всех своих прекрасных талантах владеет столькими языками.

   — Нет, конечно. Приобретал он их для переложения на российский язык, а для сего приказывал сыскать достойных переводчиков, коли находил издание их важным и поучительным.

Пётр Павлович прошёлся по кабинету, остановился у полки с книгами — их было изрядно, тоже на многих языках, отыскал «Книгу початия народа словенского», выбил из неё пыль способом, известным всякому библиофилу, полистал её с тем же недоумённым выражением на лице и протянул маркизу.

   — Я ещё могу понять государя, когда он требует прислать в Астрахань книги по артиллерии, фортификации, архитектуре, наконец, — всего числом двадцать и одну. Но эту...

   — Любезнейший Пётр Павлович... — Кампредон неизменно спотыкался на отчестве Шафирова, выходило нечто вроде «плич», и сейчас, выговорив это «плич», тотчас поправился, перейдя к привычному: — Любезный барон, я тоже нахожу ваше недоумение понятным. Но, как видно, его величество затеял с кем-нибудь спор — он ведь великий спорщик — и захотел разрешить его ссылкою на авторитет книги.

   — Пожалуй, вы правы. — Шафиров потёр переносицу, что было у него знаком раздумья, и перекатился в кресло. Он был весь круглый, мягкий, коротконогий и короткорукий и не шагал, а катился на своих упругих ножках. Это было особенно заметно, когда подканцлер сопровождал Петра: тут уж ему приходилось в полном смысле слова катиться, катиться изо всех сил.

Подканцлером называл его государь, это было верно по существу и даже по форме, но Пётр Павлович почитал подканцлера словом унизительным и, надувшись, поправлял: «Вице-канцлер, с вашего позволения». Поправлял, разумеется, всех, даже канцлера Гаврилу Ивановича Головкина, с которым был в постоянных контрах, но только не государя. Государя он, говоря откровенно, боялся, перед ним он трепетал, впрочем, как все министры, сенаторы — весь высокопоставленный чиновный люд. Ибо государь Пётр Алексеевич был непредсказуем.

Да, именно непредсказуем, вот точное словцо. Он поделился им с маркизом, который нашёл его чрезвычайно удачным применительно к повелителю России.

   — Кстати, барон, его величество уже достиг Астрахани?

   — Курьер, прибывший с повелением о книгах и предписаниями Сенату, отправлен был из Селитряного городка, где государь сделал краткую остановку. Стало быть, ныне он уже в Астрахани. Представляю, каково моему воспитаннику губернатору астраханскому Артёмке Волынскому. — И он издал короткий смешок, похожий на кудахтанье. — Нет, маркиз, вы не представляете себе, каково следовать за государем и исполнять его повеления. Это великий труд.

   — Догадываюсь, — улыбнулся Кампредон. — Я ведь имел немало возможностей наблюдать за его величеством и даже беседовать с ним. Он равно быстр в движениях и в мыслях, и за ним весьма трудно поспевать. И за этой непредсказуемостью, которую вы изволили так точно определить.

   — А вы заметили, что в нём сохранилась какая-то ребячливость, порой он похож на большого ребёнка, который всё норовит потрогать, который сыплет и сыплет вопросами и возглашает по всякому поводу: я сам, дайте мне сделать то-то и то-то.

   — Да, ваш император это такая персона, подобных которой я более не знаю, — признался Кампредон. — Он неисчерпаемый источник тем для разговоров. И вы заметили, барон, наши с вами беседы в конце концов сводятся к нему.

   — Немудрено, — согласился барон. — Это богатейшая натура.

Тут оба глянули друг на друга и рассмеялись. В самом деле, отчего это всякий раз разговор сворачивал на особу его императорского величества, будто иных тем не существовало?

   — Давайте спустимся на землю, — всё ещё улыбаясь, предложил Шафиров. — К тому моему сочинению, которое я имел счастье презентовать вам. Знаете ли вы, что я посвятил его младенцу царевичу Петру Петровичу, вскоре усопшему?..

   — Отчего вы не прибавляете «вечнодостойныя памяти»? — на губах маркиза зазмеилась ироническая усмешка.

   — Вот вы изволите иронизировать, а дело весьма серьёзно. Царица решила, что этим посвящением нанесена пагуба. Она теперь видит опасность для себя в том, что не уберегла наследника, что уже не может произвести на свет другого. И наконец, эта долгая любовная связь государя с Марией Кантемир...

   — У меня сложилось впечатление, что это серьёзно.