ПГТ

Я, вроде, уже говорил, что перед грубой силой теряю волю. Нетренированная она у меня, воля. Слабая. Поэтому я сел.

Хозяин опустился на второй, свободный стул, пошарил глазами вокруг, потом по полу. Наконец, извлек откуда-то бутылку, заполненную примерно на треть мутноватой жидкостью. Взял со стола два стакана, протер их грязным полотенцем, больше похожим на половую тряпку. Мне стало нехорошо.

Но я же говорил, что я профессионал, не так ли? Несколько раз в ситуациях, подобной нынешней, это сберегало мне здоровье. Я ведь прекрасно знал, куда и к кому иду. Поэтому по дороге зашел в магазин и купил все, что нужно для подобной встречи. Включая недорогой подарочный набор стопок. В них не было ничего особенного, но они были чистые! Сейчас это решало все.

Я молча выставил свои дары на стол. Федор Иванович посмотрел на меня, потом на мои припасы и лучик благосклонности пробежал по его лицу. Он достал две новые стопки и разлил принесенную мной водку. Огурчики отрыл я сам. Без единого слова и не глядя на меня, Плойкин выпил свою порцию. Сразу налил еще одну. Выпил. Посмотрел с полминуты на банку с огурцами, давно, видимо, привыкнув закусывать лишь мысленно. Потом промолвил чуть севшим голосом:

– Ну рассказывай.

***

Я молча положил перед Плойкиным связку его писем. Он смотрел на нее долго, около минуты. Потом сказал, медленно и как будто почувстовав что-то плохое; как будто обреченно:

– Говори.

Я выпил и начал говорить. Я не понимал, зачем это делаю. Сижу здесь, в какой-то халупе с немолодым спившимся человеком, пью в середине дня теплую водку, и подробно рассказываю о том, что его никак не касается. Это все ПГТ. Этот поселок, эти люди, сам воздух сотворили со мной что-то странное. Извечный мой цинизм стал мне скучен, как еще годное, но давно надоевшее позапрошлогоднее пальто.

Поэтому я говорил. Я рассказал Федору Ивановичу Плойкину, постороннему и не шибко симпатичному мне человеку, все. Про архив. Про Свету. Выпил ещё, и рассказал про Танюню. Про Виту. Почему-то про то, как в детстве у меня жили два хомяка: Борька и Роза. Борька был какой-то неадекватный. Будучи по хомячьим меркам размера огромного, он, вместо того чтобы активно размножаться, свою Розу кусал и подвергал прочим физическим притеснениям. Так и докусал до смерти. Померла она. После чего Борька настолько озверел, что его невозможно было взять голыми руками: прокусывал палец чуть ли не до кости. Потом он убежал, и все этому радовались, включая меня. Хоть я и поплакал для приличия. Дети же должны плакать, когда с их питомцами что-то случается.

А Плойкин слушал. Он слушал меня так, как давно не слушал никто: не перебивая, не пытаясь дать совет или высказать мнение. Возможно, он просто впал в анабиоз. Во время нашего разговора, вернее, моего монолога, мы постоянно что-то пили. Сначала принесенную мной водку, потом мутноватую жидкость из его, Федора Ивановича, полупустой бутылки. Не могу сказать, что был сильно пьян, но центры торможения отключились полностью. Самое странное, что здесь я чувствовал себя в абсолютной безопасности.

В конце, после хомяков и Светы, я рассказал Федору Ивановичу про Николая Чувичкина, про его заказ, историю моих поисков и Софью Петровну Буженину. Потом, выдохшись, не нашел ничего лучше прекрасной литературной концовки:

– Вот…

Плойкин встал и, бросив мне: "Подожди чутка", вышел из комнаты. А я и рад был немного передохнуть. Мне хотелось все-таки понять, что я тут делаю, уложить это в какую-то простую схему.

Получалось так, что с меня спал какой-то морок. Совершенно явственно я понял, что мне не хочется ни в какую Португалию. А хочется домой, к Свете и Кириллу. Вот даже если бы прямо сейчас как из-под земли появились некие люди и вручили бы мне вид на португальское жительство, я бы отказался. Чесслово, отказался бы. Похлопал бы их по плечам, спросил бы, улыбаясь, как там у них дела. Не холодно ли море? Не мелки ли мидии? И отправил бы восвояси.

Мысль уехать из страны была очень удобным вариантом списать внутренние проблемы на окружающий мир. А тут, как будто одна из половинок души, которая спорила с другой и доказывала, что она главная, вдруг села, и, опустив глаза сказала другой: ты права. Это было больно и неожиданно легко.

Сорок пять лет тут прожил, так куда дергаться? Разве здесь плохо? А даже если и плохо, это не главное. У меня есть работа, семья. Люди вокруг приличные. Да что там, хорошие люди-то! Димка вон. Гоша. Бляха. Зоя Павловна Жуковская. Женщины красивые. Виолетта. Виолетта… Да… А там еще неизвестно, что за люди. Может, у них головы песьи да хвосты крокодильи?

Если свои раздражают, там будет спокойнее? Ой ли? Нет уж, лучше тут. Ведь уеду, а сам останусь все таким же: раздражительным и циничным стареющим снобом. Вроде бы удобная форма существования. Но люди, они же не дураки. Они потихонечку вычеркивают тебя из своей жизни. И относятся к тебе, как к неизбежному злу. Как к торчащему на дороге пеньку. Потому что холод и высокомерие сначала ранят, а потом надоедают.