Пядь земли

Эконома корежит: словно в нос, ему ткнули мужицкое его происхождение. Что еще может означать такая тишина? Зажмуривает он глаз, потом раскрывает широко — это чтобы монокль выпал. Тот, конечно, падает. И пока падает, мелькают в нем и солнце, и курган, и землекопы.

Уж и рот было раскрыл эконом, чтобы обложить их, по своему обычаю, как следует. Да тут же и закрыл обратно. Спохватился, что с землекопами, а не с батраками имеет дело. Перед этими опасно гонор показывать. Как-то, несколько лет назад, очень обжегся он на этом… счастье еще, что успел соскочить с брички. Так что теперь делает вид, будто ничего не случилось; спрашивает:

— Это что за кости?

— Это-то? Это, стало быть, кости, да только без мяса, — отвечает Сито, который, как известно, большой шутник.

— А, идите вы, — сердится эконом и спрыгивает в раскоп. Совсем он растерялся. Как всегда, когда мужики не хотят его бояться. Поднимает с земли череп, вертит в руках.

— Господи… — ахает желтоволосая и тоже спрыгивает вниз. Подол ее цепляется за какой-то хилый терновый кустик, и из-под платья мелькает, чуть не до пояса, голая нога и бедро. Сито, которому уже за сорок и у которого дома восьмеро детишек, подмигивает мужикам, потом, опустив глаза, тычет заступом в землю.

— Мы вот думаем, господин эконом, священника бы, пожалуй, позвать, — говорит старшой.

— Священника? Зачем?

— Чтобы похоронить их, как полагается…

— Черта лысого! Не хватает, чтобы пронюхали об этом какие-нибудь гробокопатели. Чтобы работу нам остановили. Соберите кости да закопайте в насыпь. Покойники все равно не обидятся, — швыряет он череп, отряхивает землю с ладоней, вставляет в глаз монокль и, подняв голову, глядит на старшого. Вот так. Теперь он себя чувствует уверенно. Словно монокль этот не из стекла сделан, а из железа или из бетона и надежно ограждает его от мужиков… и вообще, кто бы что ни говорил, а он в своей жизни добился чего хотел. Монокль отбрасывает солнечный блик на желтоволосую даму, которая стоит перед Красным Гозом, почти вплотную к нему, и что-то вертит в руках, опустив голову, а тот смотрит сверху ей на макушку.

Опять просыпается в душе эконома ревность — как каждый раз, когда женщина, случайно оказавшаяся рядом, не к нему обращается, а к другому мужчине. Не было у него в жизни, ни одной прочной связи, ни одну женщину еще не мог назвать он своей, хоть на день, хоть на минуту. Поэтому ревность мучает его постоянно. Ревнует он ту женщину, которая еще не принадлежит ему, но которая придет когда-нибудь и бросится ему на шею… А как он может заранее знать, кто это будет?.. Наскоро оглядывает земляные бабы и, подсчитав в уме, находит, что насыпь обойдется дороже, чем он думал. Это совсем портит ему настроение.

— Пойдемте, Матильда, — угрюмо говорит он желтоволосой.

Матильда бросает то, что держала в руках, и, ласково усмехнувшись Красному Гозу, вытирает пальцы о подол. Потом, опершись Гозу на плечо, выскакивает наверх, идет к бричке. А эконом не может опомниться, стоит у него перед глазами картина, как склонила Матильда голову перед Красным Гозом, изогнула руки, будто и не руки это, а стебли водяной лилии. С ним, Рацем, не вела себя так еще ни одна женщина; а этот голодранец только взглянул — и городская дама вся перед ним выкладывается; преподносит ему как на блюдечке все, что есть в ней привлекательного, женственного. Почему? А вот он и в бричке ее катает, и окружает вниманием, на которое только способен в свои сорок восемь лет: утром она еще спит, а батраки по его приказу уже разровняли, разгладили песок у нее под окном. Садовник срезает для нее любые розы, какие ей только захочется. И деньги у него есть, и авторитет, да и сам он еще в расцвете сил — а она спрыгивает в раскоп, чтобы покрасоваться перед каким-то мужиком… Бричка тронулась; эконом придвигается поближе к своей спутнице, ставит ногу так, чтобы коснуться ее колена.

— Эй… — кладет женщина руку кучеру на плечо, и лошади тут же останавливаются. Не оглядываясь, она перебирается на козлы.

— Хороша баба, а? — подмигивает Сито вслед бричке.

— Баба как баба… — отвечает Красный Гоз. И действительно, ласковый взгляд желтоволосой бабы никакого следа в нем не оставил. Как если бы ящерица пробежала по траве или орел пролетел в небе и за ним по земле лишь тень скользнула.

— Эх, я бы за такой… пристяжным бы поскакал до самого Варада, — ухмыляется Сито; вспоминает, как блеснуло из-под юбки белое бедро. И трусики. Сплошь из кружев, и не шире, кажется, чем лямка от котомки.

Полдень; землекопы сало жарят, хлеб подставляют под каплющий жир. Пламя костра лица им жжет, солнце — спины, которые и без того как жареное мясо. У иных соль проступила на коже белыми разводами, как на солончаках.

— Эй, кто шкурку от сала любит? — кричит Сито и вверх шкурку поднимает, показывает.

— Я люблю, давай мне, — говорит Пишта Бан; подходит к Сито и руку тянет.

— Ладно, отдам… да только сперва по спине тебя съезжу этим прутом, чтоб и я был доволен, — кочевряжится Сито.