Пядь земли

Спрыгнув в раскоп, подходят к одной из земляных баб, осматривают ее вокруг. Под ногами все еще похрустывают обломки древних костей: челюсти, ребра, позвонки. Да не до них сейчас корешам. Мертвым положено тлеть в земле, а живым — жить, оттягивать свой срок, сколько можно…

Один, очертив заступом круг на земле, обкапывает его, потом обтесывает получившуюся глыбу. Второй обхватывает бабу, приподымает — и приготовленная глыба встает под бабу. Та делается выше на добрый вершок; словно на скамеечку встала. Огладив бабу, сняв с нее лишнюю землю, пробуют пошатнуть. Та стоит надежно. Словно так выросла. Переходят к другой. К третьей.

К полуночи закончили кореши свое дело и двинулись обратно в деревню.

В горах давно уже начало громыхать; а теперь гроза пришла на равнину; дождь захлестал по лугам, по пашням, по высохшим руслам ручьев, прибил потревоженную землю в раскопе, разгладил бока земляных баб.

Спит деревня в шуме дождя; только в двух хатах светятся окна, в разных концах деревни. У Красных Гозов и у вдовы Пашкуй.

— Боюсь я, Пирошка… плохо все это кончится, — вдруг говорит вдова, которая долго лежала молча, вроде бы спала. А Пирошка и вправду заснула было уже на своей кровати; теперь, разбуженная, моргает, приходя в себя, потом переспрашивает:

— Что плохо кончится?

— Да то, что муж твой бродит где-то до полуночи, как бездомная собака.

Ничего не отвечает на это Пирошка; приподнявшись на локте, поправляет подушку. И ложится опять. Голова у нее тяжелая, нос заложило; сон все не хочет отпускать ее, словно паутиной затягивая лицо… Молчание дочери только больше распаляет вдову.

— Если уж женился, так сиди дома, ложись вовремя, а не шляйся бог знает где. Порядочный мужик не колобродит до полуночи.

— Вы ему это скажите, мама. Не мне. А потом, может… дело у него?

— Дело? Какие дела могут быть по ночам?.. Да ты, я вижу, все ему готова простить. Он дрова на тебе возить будет, ты и это стерпишь. Так нельзя с мужем обращаться. Надо его в руках держать, чтобы всякая охота пропала гулять… — поучает вдова дочь. А та глядит на лампу, и глаза у нее начинают гореть: материны слова, сначала не затрагивающие сознание, теперь все больше бередят душу. В самом деле, где это он ходит так поздно? Однажды уже явился за полночь… нет, даже два раза. Первый раз — в Балинтов день, потом — когда артель собирали, насыпь делать. А нынче… где он может быть?

— Мама. Где у нас календарь?

— Календарь? Тронулась ты, что ли?

— Хочу посмотреть, чей сегодня день?

— Чей день? Ох, глупая ты, глупая. Про именины думаешь? Да чей бы день ни был, в такое время мужику дома место… А может, и вправду на именинах он — да только у какой-нибудь бабы на именинах.

Пирошка и сама об этом подумала, да вслух не решилась сказать. Вот они, значит, какие, мужики-то: из одной постели в другую. Как же это так?.. Им, стало быть, все можно, что бы ни захотели?.. Да что, она, Пирошка, разве не баба, разве не хватает ее мужу? Да чем же другая баба лучше ее? Баба — она всегда баба… Разве что одна побольше, другая поменьше. Одна светлая, другая черная. Она, Пирошка, такая же, как все. Как любая другая. Что было бы, если б она, например, была в горнице одна, мать бы спала в летней горнице, мужа не было бы дома — и она кого-нибудь потихоньку пустила бы в окно… Вот только кого? Может, Красного Гоза… Или Пишту Бана, Макру, Косорукого Бикаи… о… — она даже содрогается всем телом. Словно от озноба.

Последнее дело, если бабу по ночам одолевают разные мысли. Падают Пирошкины слезы мелким дождем на подушку, отворачивается она к стене. Чтобы мать не видала. Ох, и зачем она вышла замуж, зачем? Вздыхает Пирошка горько — и в тот же миг засыпает.

Не слышит она, как стучит щеколда на воротах, как кто-то идет под окнами к крыльцу, потом долго возится в сенях. Слышит только, как Тарцали шепчет ей в ухо:

— Здравствуй… — и, погасив лампу, забирается к ней под одеяло.

Тишина. Будто не Пирошке шепнул он «здравствуй», а стене.

— Где был? Дохни на меня! — вдруг громко говорит Пирошка, почти кричит и, взяв мужа за оба уха, поворачивает его лицо к себе.

— К девкам ходил, — отвечает Тарцали; а пальцы его потихоньку-потихоньку пробираются к Пирошкиной груди.

Мужнино прикосновение разливается по телу горячей волной, и она не знает уже, плакать ей или смеяться. С минуту еще пытается удержать в себе обиду, но руки мужа все более завладевают ею; горячие волны, словно от крепкого вина, бегут в руки, в ноги, охватывают всю ее, до последнего мизинца на ноге. И она падает мужу на грудь, поперек постели… Расплетенные волосы ее свисают до пола…

Мать Красного Гоза тоже сидит в кровати, подтянув колени, в застиранной кофте. Ох, много же она сидела вот так бесчисленными одинокими ночами! Молча смотрит на окно, что выходит на улицу, теребит седые пряди. Марика в ночной рубашке сидит возле стола и подрубает новые холщовые штаны. Летом хорошо будет Йошке для работы.

— Ложись, дочка, не беспокойся зря, — говорит свекровь.