Пядь земли

— Я все равно не усну, матушка, не смогу… — И Марика вдевает в иглу новую нитку. Да нелегко это сделать: слезы стоят в глазах, свет лампы поблескивает в них искорками.

— Ох, дочка… бабе надо к этому привыкать. У мужиков свои дела, свои заботы. Ложись-ка, спи спокойно.

— Я бы спала… только знать бы, где он, что с ним…

— Лучше, когда не знаешь всего, дочка. И так у них большой груз на плечах. Пусть Йошка сам делает как знает. Ты за него не бойся, не из такого он теста сделан. Не та в нем кровь…

Хоть и не признается Марика, да свекровь знает, что о сопернице она сейчас думает. Что, дескать, Йошка другую себе нашел.

— Я, матушка, за него не боюсь… да долго ль до беды. Пойдет в корчму, поссорится с кем-нибудь… Побьют его, или он кого побьет.

— Это верно, дочка, верно. Только беда и дома ведь может настичь. Где угодно. Баба и к беде должна быть готова, — и думает о своем муже. О войне. О страшной вдовьей судьбе.

Штаны готовы; Марика складывает их, убирает. Ходит по горнице босиком, что-то переставляет. И все прислушивается: не слышны ли шаги. Ох, до чего тягостно ожидание! А Йошки все нет… Бог знает уже в который раз взбивает подушки, но нет такой силы, которая заставила б ее одну лечь в постель. А Йошки нет… Все уже перебрала в голове Марика. И про Тарцали вспомнила, и про старшого, и про корчму, и про сельскохозяйственный кружок. Только об одном боится думать, потому что наверняка б разорвалось у нее сердце, если б начала она думать о том… об Илонке Киш…

Очень старается Марика не думать о том — даже в висках ломит. А то́ все равно здесь, в хате, куда ни повернешься; везде встает оно перед ней, будто камень перед косой. Часы на стене идут с невероятной быстротой… и вот на крыльце наконец слышны шаги, открывается дверь, входит Йошка. Весь мокрый, грязный, будто в канаве валялся.

— О… вы еще не спите. А я думал… — и стоит у дверей.

— Господи, да он в крови весь!.. — вскрикивает Марика, подбегая к нему. Трогает его мокрое, черное от грязи лицо, плечи, руки.

— Что ты, глупая!.. Какая кровь? Дождь это. И грязь. Вынеси-ка мне лампу, помоюсь я.

Марика хватает лампу, идет в сени. И плачет, и смеется сразу. Не в крови… значит, не избили… правда, все еще остается тот камень перед косой… Смотрит, как муж стягивает с себя вымокшую одежду, погружает руки в таз, сначала одну, потом другую. Растирает полотенцем спину, грудь; потом усаживается в горнице к столу, скручивает цигарку, закуривает.

— Беспокоилась, Марика?

— О, если бы ты знал… — подходит Марика ближе.

— Родная моя. В другой раз не беспокойся, ладно? Нельзя. И тебе будет лучше, и мне. Если уж ждешь, то жди так, будто когда-то давно ты меня любила сильно-сильно, а теперь просто терпишь, и все. Мне, может, часто придется уходить куда-нибудь вечером или ночью, да и днем… Лучше, если ты не будешь обо мне тревожиться. Ну, согласна? Скажи же, Марика, согласна? — он берет ее за руку, усаживает к себе на колени.

Марика тихо качает головой, палец прикладывает ко рту.

— Нет, не согласна.

— Почему?

— Да уж так… Потому что я всегда буду тебя ждать. И беспокоиться… потому что хочу о тебе беспокоиться. И еще хочу знать, все знать, о чем ты думаешь, что собираешься делать. Хочу, чтобы… — смотрит перед собой. Могла бы она сказать и больше, да не решается, что-то не дает ей говорить. И даже к тем словам, что успела сказать, прислушивается теперь с удивлением.

— Наверно, ты права, Марика. Об этом мы еще подумаем, хорошо?

— Хорошо. А теперь скажи все же, где ты был?

— Э, Марика, это дело не такое…

— Ничего, что не такое. Пойми, я все-все должна знать, где ты, что с тобой происходит.

— Ну хорошо, можно попробовать. Да ведь ты сама только что согласилась, что мы об этом еще подумаем.

— Ну да. Так ведь не о том же, где ты сегодня был…

Смеется Красный Гоз. Повыше Марику усаживает.

— Ну бог с тобой. На раскопе мы были с Тарцали.

— Сейчас? Ночью?

— Сейчас. Ты знаешь; что такое бабы, по которым кубометры насчитывают?

— Знаю, конечно. Когда землю свозят, оставляют столбики земляные, вроде как вешки…

— Вот-вот. Ну так мы их подняли.

— Подняли?

— Ну да. Чтоб они выше были. Вырезали землю и подложили под них.

— Господи боже, да ведь такое нельзя делать, Йошка.

— Какое такое?

— Помещика обманывать.

— Это еще не обман. Ведь курган мог бы быть и выше… Или то место, где свинарник строится, ниже. Или земля, скажем, тверже, или дальше надо возить…. Что ж, помещику даже из этого должна идти выгода, что курган ниже стал от времени?.. В общем, доверь это нам с Тарцали. За такое нам не придется отпущения грехов просить… Ну а теперь ложимся, светает уж скоро… — И голова его склоняется Марике на грудь. Та обхватывает его за шею обеими руками, и рубашка распахивается на ее груди, открывая тело. Удивительное чувство охватывает Йошку. Словно через грудь, живот, колени Марики открылась ему какая-то лишенная очертаний и названия сияющая бесконечность, а в ней таинственным образом растворены и земляные бабы, и раскопанный, потревоженный курган, и бескрайние, овеянные ветрами равнины, и молнии, и шум дождя, и грохот в небе…