Пядь земли

— Даже до нас дошли слухи… — вставляет бараконьский кантор, придвигая к себе вино, содовую, стакан. Еще что-то собирается он сказать, да аптекарь его перебивает:

— Постой, я первый начал, — и оборачивается к адвокату. — Вот ты мне объясни, пожалуйста, почему интересно? Что интересного в том, что он сделал или делает? Живет себе, как трава, как дерево, как любой другой мужик… Ну может, чуточку активнее. Но что его жизнь рядом о мировыми проблемами? Не более чем пылинка, которую несет ураган…

— Ну-ну, не бросайся словами… Если в твоих глазах жизнь Красного Гоза и таких, как он, — пылинка, то не думай, что это и в самом деле так.

Вполне возможно, что аптекарь оскорбился, по крайней мере голос его становится густым, даже каким-то желтым, как гудение контрабаса, отдающееся дребезжанием в оконном стекле летним вечером.

— Я ведь тоже не с неба свалился, сам понимаю, што почем… — намеренно подчеркивает он «што».

— Красному Гозу этому сидеть бы тихо да радоваться, что все ему гладко сошло, — вступает в разговор пожилая учительша, активистка местного общества содействия народному образованию, которая к тому же была когда-то замужем. Правда, всего года полтора; а потом муж, почтовый чиновник в отставке, взял и повесился на печной трубе. Не на дереве, как все нормальные самоубийцы, а, подумать только, на трубе! Этого она ему по сей день не может простить…

Теперь каждый старается что-нибудь вспомнить про Красного Гоза. Сначала к адвокату все обращаются; но потом забывают о нем и разговаривают кто с кем. Не вредно было бы повнимательнее прислушаться к этим мнениям. Правда, дело это очень нелегкое, потому что говорят все разом, а за столом как-никак четырнадцать человек. Так что, скажем, если одну тему обсуждают десять минут, то в целом получается уже сто сорок. Почти два с половиной часа! За это время можно успеть небольшую книжку прочитать. Особенно если читать ее будет вслух бараконьский кантор: он до того быстро умеет нараспев говорить — вот как сейчас, например, — что все слова сливаются в монотонную частую дробь! Словно ветер трясет шелковицу и с нее градом сыплются в пыль спелые ягоды… Однако сейчас, кажется, дело не десятью минутами пахнет. Горничные успели какое-то блюдо уронить на пол, тут же все подмели, даже пол подтерли; потом кофе подали господам… А те все не могут закончить с Красным Гозом. Правда, от Красного Гоза разговор незаметно перешел к разным высоким проблемам: к внутренней политике, к внешней политике… Однако Красный Гоз каким-то образом все же стоит в самом центре этого необозримого словесного моря. Словно в руке у него — фонарь, которым он все вокруг освещает.

Из всего общества, пожалуй, и двух человек не найдется, кто бы на улице остановился и заговорил с Красным Гозом. Где там: даже смотреть не станут в его сторону, хоть чувствуют, знают, что с крестьянством они связаны крепко-накрепко. Так естественно вливаются мужики в их жизни как кофе в кофейную чашечку, как вино в граненый стакан…

— Что касается меня, то я вам так скажу: поспешили мы с восьмилетней школой, — раздается в наступившей вдруг тишине — все уже выдохлись, видно, — голос учителя.

— Ерунда. Газеты нельзя отменить. И радио нельзя, — говорит аптекарь, рассматривая у себя на пальце массивный перстень с камнем.

— Представь себе, дорогой, вчера вечером я этой девке говорю… — девка, о которой идет речь, — служанка в доме учителя, и теперь ее хозяйка говорит о ней так, будто та, в коротенькой своей линялой юбчонке, служила у них тогда, когда хозяйку в колыбели еще качали.

— Это что! А вот моя служанка, как ни открою дверь в кухню, все время в носу ковыряет. Все время! — говорит жена священника и смотрит вокруг. Ждет, что все будут ей сочувствовать и возмущаться. Плечи у нее приподняты, и, когда она говорит, голос идет у нее будто не изо рта, а откуда-то из самого нутра.

Но как ни стараются дамы сменить тему разговора, крестьянский вопрос по-прежнему не дает гостям покоя.

— Поверьте, что сословная Венгрия с закрепленными за помещиком крепостными пользовалась в мире бо́льшим авторитетом, чем нынешняя Венгрия с ее так называемыми равноправными сословиями, в которых идет постоянный процесс расслоения, — слышится уверенный, не допускающий возражений голос помощника секретаря правления, молодого человека, который лишь в прошлом году получил аттестат зрелости и выпускное сочинение по литературе писал как раз по «Трем поколениям» Дюлы Секфю[25]. Все, что осталось от этого сочинения у него в голове, он и выкладывает при каждом удобном случае. И вообще у него в детстве был рахит; а в прошлом году на улице, на ровном месте, сломал он себе ногу. Причем средь бела дня.

— Дело не в этом. Дело в том, что… правительство намеренно подрывает авторитет умственного труда, потому что слишком высоко ценит крестьянский труд, — возражает аптекарь.

Помощник секретаря не любит, когда ему не дают высказаться до конца.

— Они хотят направить историческое развитие по ложному пути, — заявляет он вдруг.

Но аптекаря тоже не так-то просто сбить с панталыку: