Пядь земли

— Ну-ну, осторожнее с выражениями, приятель, рога обломаешь, — если уж почтмейстер мужицкие выражения начал в ход пускать, значит, плохо дело. — Начнем с того, что духовный и физический труд в их творческом потенциале неотделимы друг от друга. Насчет этого ты можешь с кем хочешь спорить, только не со мной. А чтобы это не были пустые слова, заглянем-ка немного назад, в прошлое. Джордж Вашингтон с землей дело имел, от земли и пошел освобождать Америку. То же самое ты можешь найти в истории любого народа… И вообще, не о том совсем речь, что, дескать, человек умственного труда в собственном смысле слова должен быть тождествен рабочему, в данном случае мужику, — речь идет о тождестве скорее духовном, даже душевном, о тождестве в культурном уровне, в потребностях. А если говорить о духовной продукции, которую ты производишь на свет, а также о живописи, скульптуре и прочем, то цена всему этому в точности определяется тем, в какой мере искусство признано большинством, то есть народом. Что им не признано, тому грош цена. Ну а железные дороги, мосты — это уже плод счастливого союза труда и духа. Словом, того, что вы называете цивилизацией. И я скажу вам: духовный мир какого-нибудь мужика куда глубже и богаче, чем то, что может быть выражено в представляемых вами или пусть реально созданных картинах и скульптурах. Духовный мир мужика способен очеловечить, заселить самую неприветливую степь, самую дикую пустыню. Чтобы найти смысл и радость жить в них и для них. Он вносит в них красоту… И возле его хаты появляется вишневый сад, а жена его или дочь превращаются в фей, в ангелов. Да что об этом долго говорить! Разве не многозначительно то, что врачи, инженеры, техники в самых запутанных социальных вопросах встают, как правило, на сторону трудящихся. Без всяких лишних умствований. И без всякой выгоды для себя. А это такой факт, который будет иметь серьезные последствия в будущем. Это опять же значит, что труд и дух не только неотделимы друг от друга, но органически переходят одно в другое… А теперь говори, — он берет стакан, смотрит сквозь него на лампу, отпивает немного.

Помощник секретаря чувствует, что не разобраться ему во всем этом, голова у него на удивление пуста. Может, он что-то совсем другое собирался сказать, а говорит следующее:

— Если бы все было так, то за тысячу лет, с тех пор как мы пришли сюда через Вересковое ущелье, низшие классы могли бы собственными силами подняться до культуры. Но ведь не поднялись. Так и остались необразованными, бескультурными, темными…

— Безнадежный ты человек, приятель. Я-то думал, ты поумнее что скажешь. Потому что это даже и не общая фраза, а нечто куда более заурядное.

Помощник секретаря еще пытается спасти положение, сердито кричит:

— Значит, теперь картины будут писать художник и мужик — вдвоем?

— Отнюдь. Художник будет писать себе или вот тебе, а мужик — тоже себе. На полотне, как вы себе представляете, или — на небосводе, на облаках, на вечерних сумерках. Однако твои картины рано или поздно исчезнут вместе с тобой из общественной жизни, даже вообще из мира. Потому что мир точно так же перерабатывает и удаляет из себя все, что не связано тесно, сутью своей с живой жизнью… как, скажем, воздух съедает железо. Остается лишь то, что было, что вечно. Остается труд, порожденный вечным человеческим духом… — И Марцихази поворачивается спиной к помощнику секретаря. Зажав пальцами, отвинчивает мундштук трубки.

Тихо в комнате.

Лампа под потолком начинает коптить; эконом встает, подвертывает фитиль. Желтый свет льется на стол. Стеклянная и фарфоровая посуда становится матовее, а дамы еще красивее (хотя красивы и так, грех отрицать). Хозяин снова встает и, посмотрев, нет ли теперь копоти, вывертывает фитиль побольше. Помощник секретаря, тупо глядя перед собой, еще пытается ухватиться за «Три поколения», найти там доводы, логические причины, моральные устои, которыми он этого самоуверенного почтмейстера разделал бы под орех. «Суть мадьярства… роль евреев… инородный Будапешт на великой венгерской ниве… Ади… ястребиная свадьба над степью[26]… или над лесом?.. Бог его знает». Слова, цитаты стучат по голове, словно он стоит где-то под обрывом и сверху на него сыплются камушки. Эх, зачем он так много читал? Или — так мало?.. А, наплевать. Что ему до этого? Дело свое он делает добросовестно, никто про него плохого не скажет: ни уездный начальник, ни межминистерский комитет.

— Ваше здоровье, — поднимает бараконьский кантор стакан, глядя на Марию, молоденькую учительшу, и голову склоняет. Но тут же теряется, потому что рядом с Марией сияет Ленке, дочь почтмейстера. Свежая, юная. Словно даже здесь, в комнате, овевает ее тихий полевой ветерок. Словно она только что шла по тропинке, по сторонам которой рос жасмин и какие-то кусты с большими душистыми белыми цветами. Шла, шла она меж этих кустов и теперь вот присела отдохнуть.