Пядь земли

Пирошка, лежа в постели, глядит вокруг удивленно. Неужто и вправду родила она этот вот писклявый комочек? Даже слова не может вымолвить: все еще не прошел у нее первый испуг.

— Как назовете-то его? — любопытствует мать Тарцали. А сама в это время ходит по горнице, переставляет что-то, порядок наводит. — Приберу у вас немного, — говорит. Она всегда себе дело найдет.

— Как назовем? Ага… Будет у него такое имя, какое не к каждому пристает… с иных, бывает, и падает… — если через кума не смог Тарцали в историю попасть, так хотя бы попадет через сына. — Пусть будет он — Арпад. Или нет. Аттила. Аттила Тарцали. А может, Миклош? Как Миклош Толди или Миклош Зрини[32]…

На Миклоше и остановился Тарцали.

А у Пирошки он и не спрашивает, что та думает, будто она и касательства не имеет к ребенку.

Пирошка же смотрит на мужа, слушает плач сына. И боится поверить: неужели все, неужели конец ее мукам?..

Правда, всяким заботам, связанным с рождением нового человека, с утверждением его в правах, еще далеко не конец. Теперь зарегистрировать его надо в правлении (это повитуха сделает), потом со священником договориться насчет крестин (тоже дело повитухи).

И наконец, надо условиться, когда будут крестины.

Кажется Тарцали: с рождением его сына произошло что-то такое, от чего все вокруг, и старые, и малые, должны побросать свои дела. Самый умный, самый счастливый и самый известный человек теперь Тарцали в деревне: мужики, бабы останавливают его на улице, интересуются: «Ну, как Пирошка? Хорошо себя чувствует? А маленький? Смотрите, чтоб не переел он у вас, а мать чтоб грудью не придавила…» Словом, советов хватает с избытком.

Теперь этот момент нужно использовать с умом.

Во-первых, устроить пышные крестины. Всех прежних приятелей позвать. Крестным отцом, конечно, Красного Гоза, а остальных — в кумовья. Чтобы, значит, старую дружбу поддержать. Как говорится: старый друг лучше новых двух. И это очень скоро подтвердится, еще до исхода сентября.

Крестины прошли без сучка, без задоринки. Ребенка в церковь понесла Марика: вернее сказать, несла-то повитуха Ставичиха, а Марика у нее лишь на церковном дворе взяла. Постояли там немного, пока священник молитву закончил, потом вошли.

Много раз уже видела Марика воскресными утрами, как совершают в церкви обряд крещения. А все ж на этот раз все как-то по-другому было, по-особенному.

Ведь на этот раз стоит она здесь не только как свидетельница начала новой жизни, но и сама вместе с ребенком принимает благословение.

И священник ради нее говорит молитву, и паства подтягивает ему — тоже ради нее, а когда выходит она из церкви, вслед за ней льется в двери светлый, радостный псалом.

Все хорошо обошлось. Ставичиха ребенка опять забрала у нее на церковном дворе — но к Тарцали пойти Марика уже не смогла. Домой ей надо было.

Воскресенье стояло тихое, ясное; легкий ветерок дул, печальный шелест шелковиц заполнял двор и сени; куры, гуси слонялись возле хлева; солнце передвинулось уже за деревню, над выгоном стояло.

— А ты чего домой пришла? — удивляется свекровь.

— Не знаю… Вроде начинается… а может, и нет… нехорошо мне… — медленно входит Марика в сени, идет в горницу.

Странно, что как-то особенно ясно видит она сейчас порог, который бог знает сколько раз переступала, пока живет здесь, но ни разу даже не взглянула на него. Просто перешагивала, и все. Не глядя. Теперь порог этот бросается ей в глаза, словно какой-то рубеж: по одну сторону — сени, по другую — горница. И тут и там стены, потолок, а все-таки то — горница, а это — сени!.. И хоть одни и те же руки белят стены, одной и той же известкой и здесь и там… Надо ж: там — горница, здесь — сени… Переступает Марика порог, а сама все об этом думает. Потом идет по самой середине горницы к окну, мелкими, очень мелкими шагами, протянув вперед руки, словно ждет или просит чего-то…

Совсем ей не больно, ну ни капельки. Хорошо, что не больно… Только почему-то тянет ходить… и она ходит и ходит, и все время вдоль горницы… ни в коем случае не поперек, только вдоль, от двери до окошка и обратно.

Так непреодолимо, мучительно хочется ей ходить!.. Вот так же недавно, летом, или в детстве еще хотелось ей яблок или черешен из чужого сада. Страх охватывает Марику: что будет, если вдруг кончатся силы и больше не сможет она ходить.

Растет в ней, где-то в груди, этот беспричинный страх, принимая диковинный облик… особенно, пожалуй, в легких… Теперь бы застонать, закричать… но не кричит Марика, не смеет. Стыдно ей кричать.

— Ох ты, господи… началось… — всплескивает руками, входя за ней, свекровь; руки у нее в тесте, она трет их, отряхивает и ходит вокруг Марики. — Ложись-ка, слышишь… А я за повитухой побегу… И Йошки дома нет, как нарочно…

Быстро разбирает свекровь постель. И все приговаривает что-то, лишь бы не молчать.

— Ты, главное, не бойся. Ты ничего не бойся. Все хорошо, все так и должно быть, все будет, как надо… ишь, не хватает еще, чтоб у нас, да что-нибудь не так было… — наверное, и сама не очень-то понимает она, что говорит…