Пядь земли

Текут, множатся мысли, как пузыри на лужах во время дождя. Когда рыхлишь, хорошо думается: мысли проясняются, становятся четкими, определенными. Вот так и в церкви бывает: поешь псалом, поешь сердцем, а мысли в это время текут, текут… А веет ли ветер над головой или священник проповедь говорит — все равно.

Что, если бы проповедь была такой же, как псалом? Если б она тоже в сердце шла?

Не знает ответа Красный Гоз. Знает лишь, что было бы это очень здорово…

— Давай работать, Йошка, а то не успеем кончить, — говорит Марика.

— Давай, давай…

Оба делают вид, будто совершенно неотложное это дело. Словно не в третий раз они рыхлят кукурузу, а в первый. Как соседи, которые только-только выбрались в поле.

Мотыга с хрустом врезается в землю, мягкую, как пепел; по самый черенок входит. А за спиной погромыхивает небо.

Снова налетает ветер, треплет Марикину юбку. А Йошку лишь обдувает кругом, словно колодезный журавель. Работают они спиной к ветру, расставив ноги; ветер юбку поднимает у Марики. Да бог с ним… Даже приятно кожу холодит. Она у нее тугая, как этот ветер. Или как только что отлитая бронза.

— Что там мать делает одна с двумя пострелятами? — говорит вдруг Йошка. Так уж бывает: работаешь, работаешь в поле, а потом вдруг найдет что-то, и мыслями ты уже дома.

— Теперь ей полегче с ними. Все-таки четыре дня уже, как отлучили… — отвечает Марика и останавливается, ладонь прижимает к груди. Болит грудь: полным-полна молоком. Однако мужу она об этом не говорит. У него и без того забот хватает, у бедняжки. Для того ведь она и пошла в поле, помочь ему. Ну, еще для того, чтоб двойняшки быстрей от груди отвыкли; легче идет, когда они мать не видят.

— Да уж и то, пора бы…

— Пора… — и потихоньку опять грудь трогает. Старается, чтоб Йошка ничего не заметил. И снова наклоняется над кукурузой. Работа — лучшее лекарство.

Вдруг стих ветер. Не то чтобы обратно повернул или дальше умчался, а просто замер, где был. Словно бы прилег на поле. Вздыхая, распрямляются стебли; рядом, в пшенице, яростно пылают дикие маки; небо гремит, а солнце жжет что есть мочи. Тучи бегут друг на друга, длинными серыми полосами летит пыль; в жаркий воздух над полем врывается мятный запах дождя. Йошка с Марикой оглядываются почти одновременно: позади них ничего не видно, будто в зеркале у парикмахера Шербалога. Только рев дождя доносится, и земля невдалеке будто дымится. «Бежим, Марика!» — кричит Йошка, втыкая мотыгу в землю. То же делает и Марика. Потом оглядывается: упала ее мотыга. Однако некогда возвращаться: Йошка берет ее за руку, и они бегут через поле.

Какое-то непонятное веселье переполняет им сердце, пока бегут они к шалашу сторожа. Капли дождя бьют им по спине, словно торопят. Щекотно от этих капель. Хохочут оба, сами не знают отчего — то ли от холодных капель, то ли от щекотки, то ли каждый от того, что другой смеется. Марикина юбка то прилипнет к коленям, то отстанет. То поднимется, то упадет; словно Марика для этого и бежит, а не по какой другой причине.

Только не они одни — многие бегут сюда, к шалашу. Мужики, бабы, девки. Все пооставляли мотыги там, где работали.

Шалаш стоит возле Чертова оврага, на узкой полоске между пастбищем и пашнями; шалаш хоть и камышовый, а крепкий, аккуратный — любо-дорого смотреть. Изнутри и снаружи глиной обмазан. Даже кровать в нем есть. Кровать не ахти какая: просто топчан на четырех подставках. Вокруг — ни дома, ни дерева, только этот шалаш… Вскоре наполняется шалаш сырым духом мокрой одежды и остывающего пота. Бабы сразу место ищут у стены, присаживаются, юбки натягивают на коленки. Другие стоят.

Сторож Гергей Чепп — огромный старик, плечистый; лет ему не то шестьдесят, не то семьдесят. Сидит в изголовье постели, гордо, как и полагается сторожу. В хорошую погоду он всегда в одиночестве, разве что в обед кто зайдет поговорить или курева занести. А тут — столько баб, что его почти и не видно.

— Садись ближе, дочка. Не бойся, я не шелудивый, — говорит сторож Марике; они с Йошкой первые прибежали, потому что были ближе всех, так и оказалась она в самой глубине шалаша.

— Да я не боюсь… — смеется Марика и послушно садится ближе.

— Двигайся, двигайся, у меня вшей нету…

Это уже не нравится Марике; однако не перечит она, двигается еще ближе. Йошку ищет глазами; тот стоит в дверях, курит. Шалаш выходит на восток, а ветер и дождь идут с запада.

— Эй, потеснитесь, люди добрые. В тесноте да не в обиде, — вваливается в шалаш Шандор Макра и принимается штанины на ногах выжимать. А жену его, Илонку Киш, почти и не видно: только ногу одну да край юбки. Она снаружи встала, возле дверей.