Пядь земли

— Как же, ветром… По тебе этого не скажешь! Иди ко мне, маленький. Иди к бабушке. — Садится она с малышом на скамеечке. Грудь достает, сует ему. Миклошка умолкает сразу, смотрит на бабушку с минуту, потом принимается жадно сосать. Сучит ножками, ручками машет, за подбородок бабушку хватает, а та хохочет, потому что грудь у нее сразу становится грязной от его рта и от пальцев. — Ты вот что… устроила я вам три-четыре хольда кукурузы…

Пирошка сразу забывает про пол, оборачивается.

— Как? За четверть? Или за треть?

— За треть, конечно. Как же еще! А остальное — дело ваше. Отдавать будете, когда захотите. Или когда сможете. Так, что ли, дитятко мое? — И гладит пухлые щеки малыша. — Как-нибудь позаботится о вас ваша бабушка…

Она и в самом деле заботится. Еще как заботится.

Будто опасается, что опередит ее кто-нибудь, — тащит от Тотов все, что можно. Скажем, от ужина суп остался или мясо, — тут же прибежит, принесет. Пекли что-нибудь — надо отнести немножко бедным детям… Если нет ничего под рукой, так хоть хлеба кусок притащит, ну а к нему — сала кусок. Конечно, потихоньку старается это делать, чтобы старики не видели. А еще что придумала: берет из-под гусыни яйца, несет Пирошке, из-под Пирошкиной же гусыни к Тотам уносит. Потому что у Тотов гуси лучше, породистее… Да уж они с Лили не успокоятся, видно, пока не растащат все, что старики собрали.

Геза с Лили в крайней горнице живут, Ферко с Ребекой — в угловой. То есть, можно сказать, Ребека тут одна живет с сыном; Ферко только ночевать приходит. Первое время и свекровь заходила, да Ребека ее быстро отвадила.

— Ой, мамаша, опять вы всю грязь принесли, какая на дворе есть, — говорила ей каждый раз.

— Где? Где грязь? — смотрит старуха на свои туфли.

— Да вот же. И вот. Глядите, — показывает Ребека ей под ноги, на пустое место. Та наклоняется, смотрит, смотрит… Потом вздохнет и уходит. Ладно, они еще попросят, чтобы она сюда пришла. Со стариком, конечно, по-иному надо обращаться, он вздыхать не будет. У него тут все свое, кровное… Ему Ребека говорит: — Не сердитесь, папаша, выйдите, пожалуйста, на минутку, мне тут… — и краснеет стыдливо.

Старый Тот во всем этом плохо разбирается, видит, конфузится баба, и думает: о каких-то тайных женских делах идет речь. Скажем, о ночном горшке под кроватью. Или, может, одеваться ей надо или раздеваться, трусы менять, рубашку… Сдвигает Габор шляпу на затылок и выходит раздосадованный. И в другой раз дважды подумает, прежде чем зайти.

Даже Ферко долго вытирает сапоги, входя в горницу. Про него не скажешь, правда, что он этим недоволен. Он даже рад: смотрите, мол, какая у него жена — вся из себя чистая. Как вымытый стакан.

Сам Ферко в последнее время растолстел. Правда, только на лицо; а в остальном — как был, так и есть. Зато уж лицо! Будто пузырь надули сильнее, чем надо. Лоб, конечно, прежний, узкий, и потому голова у Ферко — как турнепс. Внизу в два раза шире, чем вверху. На подбородке — бороденка жидкая, будто бахрома на турнепсе…

Ребека, конечно, хорошо относится к Ферко, благодарна ему, что стал он отцом ее ребенка. А ведь у нее много в жизни было симпатий — да все очень уж быстро ее бросали… Что делать, если люди вокруг такие подлые!

Первый ее муж одну-единственную книгу читал всю жизнь — сборник заупокойных молитв: часто приходилось бедняге по ночам сидеть при покойниках. И одну-единственную бабу любил. Ее, Ребеку. А у нее и книг было много, и много поцелуев, много любовей. Можно сказать, она всех любила… Не сразу, конечно, а по очереди. Так приятно теперь вспоминать о том, что было. Когда одна она у себя, всласть, бывает, навспоминается…

А вообще, попав к Тотам, поняла она, что в этом доме каждый видит мир по-своему, не так, как другие. Будто собрали этих людей отовсюду, как придется… А все ж — вот поди ты — копится богатство, растет само собой. Словно в воздухе есть здесь что-то такое, что заставляет Тотов работать не покладая рук, гонит их, как ветер — перекати-поле. Правда, Балинт Сапора, работник, иначе говорит: по его словам, в этом доме и дурак богатым станет.

Что-то тут есть, пожалуй… Может, прежние хозяева оставили в стенах свой характер, свою жадность. А хозяев здесь сменилось много.

Однако сейчас пусто в доме; и в соседних домах пусто. Время стоит рабочее. И теплое. Хоть и дует ветер с юго-запада.

Порой замирает ветер, будто к чему-то прислушивается; в такие минуты солнце греет изо всех сил, и сразу мираж громоздится над полем, как аистиное гнездо над крышей.

Пшеница пестреет дикими маками и васильками: одни — красные, как кровь, другие — синие, как терн, прихваченный инеем. По меже вьюнок струится, белые цветы-колокольчики на нем как клочья пены. Трава на лугу волнуется под ветром, и хлеба растрепаны, будто волосы, которые ерошит ласковая ладонь. С криком мечутся над полем чибисы. Все кругом растет, подымается, лезет вверх, как тесто на дрожжах. Мужики кукурузу начали рыхлить.