Пианист

У стены одного из домов, под баррикадой повстанцев, лежал скелет. Он был невелик, с тонким костяком. По всей видимости, это был скелет девочки – на черепе всё ещё виднелись длинные светлые волосы. Волосы сопротивляются разложению дольше, чем любая другая часть тела. Рядом со скелетом лежал ржавый карабин, а на костях правой руки сохранились остатки одежды с красно-белой нарукавной повязкой – буквы АК были отстрелены.

Даже таких останков не сохранилось от моих сестёр, красавицы Регины и юной серьёзной Галины, и я никогда не найду могилу, куда мог бы прийти помолиться за упокой их душ.

Я ненадолго остановился перевести дыхание. Я посмотрел на север города, где раньше было гетто, где было убито полмиллиона евреев, – от него ничего не осталось. Немцы сровняли с землёй даже стены сгоревших домов.

Завтра я должен буду начать новую жизнь. Как мне жить, когда позади меня только смерть и ничего более? Какую жизненную силу могу я извлечь из смерти?

Я продолжал путь. Штормовой ветер гремел железным ломом в развалинах, свистел и завывал в обугленных проёмах окон. Сгущались сумерки. С темнеющего свинцового неба падал снег.

Постскриптум

Где-то две недели спустя один из моих коллег по Польскому радио, скрипач Зигмунт Ледницкий, участвовавший в восстании, вернулся в Варшаву после своих скитаний. Как многие другие, он пришёл пешком, стремясь поскорее попасть в родной город. По пути он миновал временный лагерь для немецких военнопленных. Рассказывая впоследствии мне об этом, мой коллега немедленно добавил, что сам не одобряет собственное поведение, но был просто не в силах сдержаться. Он подошел к переплетению колючей проволоки и сказал немцам:

– Вы всегда называли себя культурным народом, но забрали у меня, музыканта, всё имущество – мою скрипку!

Тогда один офицер с трудом поднялся с того места, где лежал, и доковылял до проволоки. Он выглядел жалким и оборванным, лицо заросло щетиной. Устремив отчаянный взгляд на Ледницкого, он спросил:

– Вы случайно не знаете господина Шпильмана?

– Конечно, знаю.

– Я немец, – лихорадочно зашептал офицер, – и я помог Шпильману, когда он прятался на чердаке гарнизона крепости в Варшаве. Скажите ему, что я здесь. Попросите его вызволить меня. Умоляю вас…

В этот момент подошёл один из охранников.

– Разговаривать с пленными не разрешается. Пожалуйста, отойдите.

Ледницкий отошёл. Но в следующую секунду его осенило, что он не узнал имя немца. Тогда он вернулся, но охранник уже увел офицера от ограждения.

– Как вас зовут? – окликнул он.

Немец обернулся и что-то прокричал, но Ледницкий не смог ничего разобрать.

И сам я так и не узнал имя этого офицера. Я намеренно предпочёл остаться в неведении – таким образом, если бы меня схватили и стали допрашивать и немецкая полиция спросила бы, кто приносил мне хлеб из армейских запасов, я не выдал бы его имя даже под пытками.

Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы разыскать этого пленного немца, но так и не сумел найти его. Лагерь для военнопленных переместился, и его расположение было военной тайной. Но, может быть, этот немец – единственный человек в немецкой форме из всех, что я встретил, – в целости и сохранности добрался домой.

Иногда я даю сольные концерты в доме номер 8 по улице Нарбута в Варшаве, где я носил кирпичи и известь, – там, где работала еврейская бригада: люди, которых расстреляли, как только квартиры для немецких офицеров были готовы. Офицеры недолго радовались своим отличным новым домам. Здание всё ещё стоит, и теперь там школа. Я играю для польских детей, которые не знают, сколько человеческого страдания и смертельного страха когда-то прошло через их солнечные классные комнаты.

Я молюсь о том, чтобы они никогда не узнали этого страха и страдания.

Отрывки из дневника капитана Вильма Хозенфельда

18 января 1942 года

Национал-социалистическая революция выглядит нерешительной, с какой стороны ни посмотреть. История повествует нам об ужасных деяниях и жестоком варварстве во времена Французской революции. Большевистская революция также допустила дикие зверства в отношении правящего класса, творимые животными инстинктами недочеловеков, полных ненависти. Мы можем скорбеть об этих деяниях или осуждать их с гуманистической точки зрения, но мы вынуждены признать их безусловную, неостановимую и необратимую природу. Сделок не заключалось, не было притворства, уступок никто не делал. То, что сделали эти революционеры, они сделали искренне, решительно, без оглядки на совесть, мораль или обычай. И якобинцы, и большевики вырезали правящие высшие классы и казнили монаршие семьи. Они порвали с христианством и объявили ему войну, намереваясь стереть его с лица земли. Им удалось вовлечь людей своих наций в войны, ведущиеся с энергией и воодушевлением, – революционные войны прошлого, сегодняшняя война с Германией. Их теории и революционные идеи оказали огромное влияние за пределами их собственных границ.