Пианист

Но ночь прошла спокойно. Около часа я услышал, как оставшиеся немцы покидают здание. Настала тишина – такая тишина, которой раньше не знала даже Варшава, уже три месяца как мёртвый город. Я даже не слышал шагов охраны у входа. Я ничего не мог понять. Идут бои или нет?

Только ранним утром тишину разорвал громкий и гулкий звук, которого я ожидал меньше всего. Громкоговорители, размещённые где-то поблизости, передавали сообщения по-польски о поражении Германии и освобождении Варшавы.

Немцы ушли без боя.

Как только стало светать, я начал лихорадочно готовиться к первой вылазке наружу. Мой офицер оставил мне немецкую шинель, чтобы я не замёрз, выходя на поиски воды, и я уже надел её, когда на улице снова послышались размеренные шаги охраны. Неужели советские и польские войска отступили? В полном отчаянии я рухнул на матрас и лежал там, пока до моих ушей не донеслось кое-что новое: женские и детские голоса, которых я не слышал многие месяцы, и эти женщины и дети спокойно разговаривали, словно ничего и не произошло. Совсем как в старые времена, когда матери могли просто гулять по улице со своими отпрысками. Я должен был добыть информацию любой ценой. Неведение становилось нестерпимым. Я сбежал вниз по лестнице, выглянул из парадной двери заброшенного здания и осмотрел аллею Независимости. Было серое туманное утро. Слева, неподалёку от меня, стояла женщина-военнослужащая в форме, которую с этого расстояния было трудно опознать. Справа подходила женщина со свёртком на спине. Когда она приблизилась, я рискнул заговорить с ней:

– Добрый день, извините… – негромко окликнул я, поманив её пальцем.

Она уставилась на меня, уронила свёрток и кинулась прочь, пронзительно крича «немец!». Женщина на посту немедленно обернулась, увидела меня, прицелилась и выстрелила из своего пистолета-пулемёта. Пули ударили в стену и осыпали меня крошками штукатурки. Не раздумывая, я бросился вверх по лестнице и укрылся на чердаке.

Через несколько минут, выглянув из своего окошка, я увидел, что всё здание уже оцеплено. Я слышал, как перекликаются солдаты, спускаясь в подвалы, а затем – звуки выстрелов и разрывов гранат.

Теперь моё положение было полной нелепицей. Меня того и гляди пристрелят польские солдаты в освобождённой Варшаве, за миг до свободы – и всё это в результате непонимания. Я лихорадочно размышлял, как дать им понять – и как можно быстрее – что я поляк, прежде чем меня отправят на тот свет как затаившегося немца. Тем временем к зданию подошло ещё одно подразделение в синей форме. Впоследствии я узнал, что это отряд железнодорожной полиции, который случайно проходил мимо и был привлечён на помощь солдатам. Теперь против меня было два вооружённых отряда.

Я начал медленно спускаться по лестнице, крича изо всех сил:

– Не стреляйте! Я поляк!

Очень скоро я услышал быстрые шаги по лестнице навстречу. Из-за перил появился силуэт молодого офицера в польской форме, с орлом на фуражке. Он навел на меня пистолет и крикнул:

– Руки вверх!

– Не стреляйте! Я поляк! – снова заорал я.

Лейтенант побагровел от гнева.

– Так какого чёрта ты не спускаешься? – рявкнул он. – И почему ты в немецкой шинели?

Только когда солдаты рассмотрели меня поближе и изучили ситуацию, они наконец поверили, что я не немец. Тогда они решили забрать меня с собой в штаб, чтобы я мог вымыться и поесть, хотя я пока не вполне представлял, что ещё они намерены со мной сделать.

Но я не мог просто взять и пойти с ними. Сначала мне нужно было сдержать обещание, которое я дал сам себе, – поцеловать первого поляка, которого я встречу после окончания власти нацистов. Выполнить мой обет оказалось непросто. Лейтенант долго сопротивлялся моей идее, отбиваясь всевозможными аргументами, кроме одного – он был слишком добр, чтобы пустить его в ход. Только когда я всё-таки поцеловал его, он извлек маленькое зеркальце, поднес к моему лицу и с улыбкой сказал:

– Ну что ж, теперь вы видите, какой я хороший патриот!

Через две недели я, выхоженный военными, чистый и отдохнувший, шёл по улицам Варшавы без страха, как свободный человек, впервые за почти шесть лет. Я шёл на восток в сторону Вислы к Праге – когда-то она была далёким бедным предместьем, но сейчас это было всё, что осталось от Варшавы, так как немцы не разрушили то, что уцелело там.

Я шёл по широкой центральной улице, когда-то людной, с плотным движением, а сейчас пустой по всей длине. Насколько хватало взгляда, не осталось ни одного целого дома. Мне всё время приходилось идти среди гор обломков, а иногда и взбираться на них, как на насыпи щебня. Мои ноги цеплялись за спутанное нагромождение оборванных телефонных и трамвайных проводов, за обрывки ткани, когда-то украшавшие квартиры или одевавшие людей, которых давно не было в живых.