Пианист

По своему обыкновению, я двинулся на чердак. Крыша уцелела, за исключением нескольких пробоин от осколков шрапнели. Здесь было намного теплее, чем в моём прошлом убежище, хотя и бежать отсюда было бы невозможно. Я даже не мог бы найти спасение в смерти, прыгнув с крыши. На последнем антресольном этаже здания виднелось маленькое витражное окно, и через него я мог наблюдать за окрестностями. Несмотря на комфортабельность моего нового окружения, я не чувствовал себя здесь спокойно – может быть, просто потому, что привык к тому зданию. В любом случае выбора у меня не имелось: нужно оставаться здесь.

Я спустился на антресольный этаж и выглянул из окна. Подо мной были сотни сожжённых особняков, целый район умершего города. В садиках виднелись насыпи бесчисленных могил. Группа гражданских рабочих с лопатами и кирками на плечах шла по Сендзёвской улице строем по четыре. С ними не было ни одного немца в форме. Я был всё ещё взбудоражен недавним бегством, и меня вдруг охватила тоска по человеческой речи и собственному голосу в ответ. Будь что будет, я хотел переброситься с этими людьми парой слов. Я быстро сбежал по лестнице и отправился на улицу. Теперь группа рабочих прошла чуть вперед. Я кинулся бежать и нагнал их.

– Вы поляки?

Они остановились и изумленно посмотрели на меня. Бригадир ответил:

– Да.

– Что вы здесь делаете? – говорить казалось сложно после четырёх месяцев полного молчания, не считая пары реплик в адрес солдата, у которого я выкупил себя за спирт, и я чувствовал себя глубоко растроганным.

– Копаем траншеи. А ты сам что здесь делаешь?

– Прячусь.

Бригадир посмотрел на меня, как мне показалось, не без некоторой жалости.

– Пойдём с нами, – сказал он. – Ты можешь работать, и тебе дадут супа.

Супа! Одна только мысль о шансе получить чашку настоящего горячего супа свела мой желудок такой голодной судорогой, что на какое-то мгновение я был готов идти с ними, даже если бы потом меня убили. Я хотел этого супа – я просто хотел в кои-то веки поесть досыта! Но здравый смысл возобладал.

– Нет, – сказал я. – К немцам я не пойду.

Бригадир ухмыльнулся – насмешливо-цинично:

– Ну, не знаю, – возразил он. – Не так уж немцы плохи.

Только сейчас я заметил то, что до сих пор почему-то от меня ускользало: бригадир был единственным, кто говорил со мной, остальные хранили молчание. На рукаве у него была цветная повязка с каким-то штампом. В выражении его лица чувствовалось какое-то скользкое подобострастие. Обращаясь ко мне, он смотрел не в глаза, а мимо меня, куда-то над моим правым плечом.

– Нет, – повторил я. – Спасибо, но нет.

– Как пожелаешь, – буркнул он.

Я повернулся, чтобы уйти. Когда группа продолжила путь, я крикнул им вслед: «Прощайте!».

Полный дурных предчувствий, а может быть, повинуясь инстинкту самосохранения, хорошо натренированному за годы жизни в укрытии, я не вернулся на чердак здания, где решил прятаться. Я направился к ближайшему особняку, словно его подвал и был моим убежищем. Дойдя до обугленной двери, я снова осмотрелся: группа рабочих шла своей дорогой, но бригадир продолжал оглядываться, выясняя, куда я пошёл.

Только когда они скрылись из виду, я вернулся к себе на чердак, точнее, на верхний антресольный этаж, чтобы посмотреть в окно. Не прошло и десяти минут, как бригадир с нарукавной повязкой вернулся с двумя полицейскими. Он показал на особняк, куда, как он видел, я направился. Они обыскали его, затем несколько соседних домов, но в мой дом так и не вошли. Возможно, они боялись наткнуться на большую группу повстанцев, всё ещё скрывавшихся в Варшаве. Многие смогли уцелеть во время войны из-за трусости немцев, которые любили показывать храбрость только когда чувствовали большое численное превосходство над врагом.

Через два дня я отправился на поиски пищи. На этот раз я планировал сделать хорошие запасы, чтобы не приходилось слишком часто выходить из убежища. Приходилось искать при дневном свете, так как я не настолько хорошо знал это здание, чтобы ориентироваться в темноте. Я нашёл кухню, затем кладовую, где было несколько консервных банок с продуктами, а ещё несколько мешков и коробок. Их содержимое надо было тщательно изучить. Я принялся развязывать бечёвки и поднимать крышки. Я был так поглощён исследованием, что не слышал ничего вокруг, пока чей-то голос не произнёс прямо у меня за спиной:

– Господи, вы-то что здесь делаете?

Высокий, статный немецкий офицер прислонился к кухонному шкафу, скрестив руки на груди.

– Что вы здесь делаете? – повторил он. – Вы что, не знаете, что гарнизон Варшавской крепости перебазируется сюда с минуты на минуту?

18. Ноктюрн до-диез минор

Я сполз на стул у двери кладовки. С уверенностью лунатика я внезапно осознал, что силы оставят меня, если я попытаюсь избежать этой новой ловушки. Я сидел, вздыхая и тупо глядя на офицера. Прошло некоторое время, прежде чем я с трудом пробормотал:

– Делайте со мной что хотите. Я отсюда не сдвинусь.

– Не собираюсь я с вами ничего делать! – офицер пожал плечами. – Как вы зарабатываете на жизнь?

– Я пианист.