Пианист

В конце концов Хозенфельд умер в лагере для военнопленных под Сталинградом за год до смерти Сталина. В плену его пытали, так как советские офицеры сочли его рассказ о спасении еврея особо наглой ложью. Затем он перенёс несколько кровоизлияний в мозг. Перед смертью он пребывал в помрачённом состоянии сознания – избитый ребёнок, не замечающий ударов. Он умер полностью сломленным.

Хозенфельду удалось лишь переслать свои дневники в Германию. Последний раз он приезжал в отпуск на Троицу в 1944 году; сохранилась красивая фотография офицера, который вернулся домой с грязной войны, – он запечатлён в ослепительно-белой форме, вместе с женой и любимыми детьми. Настоящая идиллия вечного мира. Семья Хозенфельда сохранила два мелко исписанных блокнота с дневниками. Последняя запись датирована 11 августа 1944 года, что означает, что самые взрывоопасные комментарии Хозенфельд послал обычной армейской почтой. Что, если бы эти две тетради попали в руки грозных господ в кожаных пальто… об этом страшно даже думать. Они бы разорвали автора в клочья.

Сын Хозенфельда рассказал мне историю, создавшую живой образ его покойного отца:

«Отец был увлечённым и добросердечным учителем. В период после Первой мировой войны, когда бить детей ещё считалось обычным средством дисциплины в школах, его доброта к ученикам была крайне необычна. Он сажал себе на колени учеников младшего класса школы в селе Шпессарт, когда им не давался алфавит. И всегда носил в кармане брюк два носовых платка: один для себя, а другой – для сопливых носов младших учеников.

Зимой 1939–1940 года подразделение моего отца, отправленное из Фульды в Польшу осенью 1939 года, стояло в городке Венгрув к востоку от Варшавы. Ранее немецкий комиссариат присвоил находившиеся там запасы сена, принадлежавшие польской армии. В один холодный зимний день отец столкнулся с эсэсовцем, который тащил за собой мальчишку-школьника. Мальчика поймали за кражей реквизированного сена в амбаре – он взял, вероятно, всего охапку. По всей видимости, мальчика должны были расстрелять в наказание за его проступок и в устрашение другим.

Отец рассказывал мне, что бросился на эсэсовца с криком: «Не смейте убивать этого ребёнка!». Эсэсовец вытащил пистолет, навёл его на моего отца и угрожающе произнёс: «Если сейчас же не уберёшься отсюда, мы и тебя убьём!».

Отец долго не мог оправиться от пережитого. Он всего один раз заговорил об этом – два или три года спустя, когда был в отпуске. Я единственный из семьи, кто слышал эту историю».

* * *

Владислав Шпильман сразу же вернулся к работе на Польском радио в качестве пианиста. Он открыл послевоенное вещание той же пьесой Шопена, которую играл в прямом эфире в тот последний день под вой немецкой артиллерии и бомб. Как будто трансляция шопеновского ноктюрна до-диез минор была всего лишь ненадолго приостановлена, чтобы в шестилетнем перерыве герр Гитлер мог сыграть роль на мировой сцене.

Больше Владислав Шпильман не слышал о своём спасителе до 1949 года. Но в 1950 году события получили дальнейшее развитие. Некий Леон Варм, польский еврей, эмигрировал из Польши и по дороге посетил Хозенфельдов в Западной Германии. Один из сыновей Вильма Хозенфельда пишет о Леоне Варме:

«В первые послевоенные годы мать жила вместе с моим младшим братом и сестрой в части нашего бывшего дома при школе в Талау, маленькой деревеньке в Рёне. 14 ноября 1950 года к нам зашёл обаятельный молодой поляк и спросил моего отца, которого знал в Варшаве во время войны.

По пути в лагерь уничтожения в Треблинке этот человек сумел открыть закрытую колючей проволокой заслонку вагона для скота, где он был заперт вместе с товарищами по несчастью. Затем он выпрыгнул из поезда на ходу. Через знакомую семью в Варшаве он встретился с нашим отцом, который дал ему пропуск на фальшивое имя и взял в спортивный центр в качестве рабочего. С тех пор он работал в Польше химиком и теперь собирался открыть собственную фирму в Австралии».

Этот человек, Леон Варм, узнал из визита к госпоже Хозенфельд, что её муж всё ещё жив. Она получала от него письма и открытки. Госпожа Хозенфельд даже показала ему список евреев и поляков, которых спас её муж, на открытке, датированной 15 июля 1946 года. Он просил жену обратиться к этим людям за помощью. Под четвёртым номером в списке можно было прочесть: «Владислав Шпильман, пианист на Польском радио».

Трое членов семьи по фамилии Цецора также рассказали свою «хозенфельдовскую» историю. В первые дни немецкого блицкрига произошла следующая история: жена поляка Станислава Цецоры отправилась в лагерь для военнопленных в Пабянице, где, как ей сказали, содержится её раненый муж, солдат побеждённой армии, вероятно, опасаясь, что победители убьют его. На пути ей встретился немецкий офицер на велосипеде. Он спросил, куда она идёт. Парализованная страхом, она пробормотала правду. «Мой муж – солдат, он там в лагере и болен, а у меня скоро будет ребёнок, и я боюсь за него». Немец записал фамилию её мужа и отослал женщину домой, пообещав ей: «Через три дня ваш муж будет дома». Так и случилось.