Пианист

Меня поражает один момент: в эмоциональной палитре Шпильмана, похоже, нет места для жажды возмездия. Однажды мы беседовали с ним в Варшаве. Он вернулся из мирового турне с фортепианными концертами и теперь, совершенно обессиленный, сидел за своим старым роялем, нуждавшимся в настройке. Он высказал почти детское замечание, наполовину иронично, но наполовину – убийственно серьёзно: «В молодости я два года учился музыке в Берлине. Просто не могу понять немцев… они ведь были так музыкальны!».

Эта книга рисует картину жизни в Варшавском гетто на огромном полотне. Владислав Шпильман описывает её так, чтобы мы могли глубже понять то, о чём и так догадывались: тюрьмы, гетто и концентрационные лагеря со своими бараками, вышками и газовыми камерами не предназначены для облагораживания характера. Голод не подпитывает внутренний свет. Будем откровенны: подлец останется подлецом и за колючей проволокой. Но такой простой подход работает не всегда. Иные подонки общества и многие отпетые бандиты держались в гетто или концентрационном лагере смелее и благороднее, чем очень многие образованные, почтенные представители среднего класса.

Порой Владислав Шпильман описывает Холокост простой прозой, концентрированной, как поэзия. Я имею в виду сцену на Умшлагплац, когда Шпильман уже был обречён на уничтожение и отобран для перевозки в неясное будущее, которое, как все подозревали, обернётся неминуемой смертью. Автор, его родители, брат и сестры делят на шестерых карамельный пудинг, свою последнюю совместную трапезу. Я вспоминаю негодование дантиста, когда они ждали смертельного поезда: «Это позор для всех нас! Мы позволяем им вести нас на смерть, как овец на бойню! Если мы – полмиллиона человек – нападём на немцев, мы можем вырваться из гетто, хотя бы умереть достойно, а не быть пятном на теле истории!» – и ответ отца Шпильмана: «Послушай, мы не герои! Мы совершенно обычные люди, потому и предпочитаем рискнуть и надеяться на этот десятипроцентный шанс выжить». Как и бывает в подлинной трагедии, правы были и дантист, и отец Шпильмана. Евреи тысячи раз обсуждали между собой этот вопрос о сопротивлении, не имеющий ответа, и продолжат обсуждать его в будущих поколениях. Но мне приходит в голову более прагматичное соображение: в самом деле, как могли бы все эти люди, принадлежащие к гражданскому населению, женщины, дети и старики, забытые Богом и миром, изголодавшиеся и больные – как они могли бы защититься от столь совершенной машины истребления?

Сопротивление было невозможно, но еврейское сопротивление всё же было. Вооружённое восстание в Варшавском гетто и тысячи подвигов еврейских партизан говорят о том, что это сопротивление было ещё и очень искусным. Были восстания в Собиборе, даже в Треблинке. Ещё я вспоминаю Лидию Ваго и Сару Эренхальт в Израиле, выживших в рабстве на Союзном заводе боеприпасов в Аушвице, откуда поступила взрывчатка для подрыва одного из крематориев.

История Владислава Шпильмана показывает, что он лично участвовал в доблестном сопротивлении. Он был в числе тех, кто ежедневно уходил в колонне рабочих в арийскую часть города и проносил в гетто контрабандой не только хлеб и картофель, но и боеприпасы для еврейского сопротивления. Он упоминает этот отважный поступок скромно и лишь мимоходом.

В приложении впервые публикуются записи из дневника Вильма Хозенфельда, офицера Вермахта, без которого польский еврей Шпильман, вероятно, вообще не выжил бы. Хозенфельд, по профессии учитель, уже служил в армии в звании лейтенанта во время Первой мировой войны, а потому в начале Второй, видимо, был признан слишком старым для службы на передовой. Вероятно, это и было причиной его назначения дежурным офицером по всем спортивным объектам Варшавы, захваченным Вермахтом, чтобы немецкие солдаты могли там поддерживать себя в форме с помощью игр и физкультуры. Капитан Хозенфельд был захвачен в плен Советской Армией в последние дни войны и умер в заключении семь лет спустя.

В начале рассказа о странствиях Шпильмана его спас один из сотрудников ненавистной еврейской полиции. В конце капитан Хозенфельд нашёл полумёртвого пианиста в разрушенной Варшаве, лишившейся обитателей, – и не убил его. Хозенфельд даже принёс в убежище еврея еду, пуховое одеяло и шинель. Это похоже на голливудскую сказку, но это правда: представитель ненавистной расы господ сыграл в этой ужасной истории роль ангела-хранителя. Поскольку гитлеровская Германия, со всей очевидностью, уже проигрывала войну, беглец предусмотрительно сообщил своему безымянному помощнику полезные сведения: «Если с вами что-нибудь случится и если я смогу быть вам чем-нибудь полезен, запомните мою фамилию: Шпильман, Польское радио». Я знаю, что в 1945 году Шпильман сразу же принялся разыскивать своего спасителя – безуспешно. Когда он пришёл туда, где его друг-скрипач видел его, лагерь уже перенесли.