Пианист. Осенняя песнь (СИ)

Мила думала, что сможет посмотреть и забыть, а вышло, что начала вспоминать все до мельчайших подробностей, взглядов, прикосновений…

Она слушала, что Вадим говорил журналистам. Они задавали ему каверзные вопросы, часто недобрые, еще чаще глупые. А он отвечал. Убежденно, без раздражения, спокойно и уверенно. Он всегда был уверен в своих словах — вот что она поняла, прокручивая ролики с беседами.

Он говорил о музыке, и Мила не всегда понимала, она не так много знала об этом и чувствовала сожаление, но и интерес. Если бы он рядом был, то, наверно, объяснил бы. Так хотелось узнать это от него!

Попался ей и документальный фильм о его жизни, о семье, о родителях, о том, как все начиналось. Фильм был давний, и Вадим там еще молодой, а дочка его маленькая, и жена рядом с ним. Мила почувствовала не ревность, скорее сожаление, что они не встретились раньше. Наверно, могли бы… или нет? Нет… Снова подступили слезы.

А Вадим играл, в фильмах были записи с концертов. И вдруг! Она не могла ошибиться! И с того, на котором они с Тоней были! Да, Санкт-Петербург, большой зал филармонии. Тот самый день…

Вадим перед концертом в гостинной, с ним журналист, и снова вопросы. И его ответ:

— Я живой человек, у меня есть свое текущее настроение, может быть, хорошее, например, день рождения, а надо играть что-то трагическое, ну… я не знаю… третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром, на мой взгляд, самый трагический из всех существующих в мире, я не преувеличиваю, он реально страшен, если углубиться в осознание этой музыки. И вот я должен найти в себе трагизм Рахманинова, вытащить его на свет, сделать своим. Не уверен, что это полезно для психики, но музыка других вариантов не предлагает. У меня интересный был случай, как раз с третьим концертом, я должен был играть на открытии фестиваля Рахманинова, а в тот день у нас дочь родилась. Пришлось радость срочно переплавлять в трагедию. Но бывает, что совпадает программа и настроение, тогда случаются счастливые вдохновенные моменты. Я бы сказал — божественные.

Мила приостановила запись. Хотела закрыть. Все ж нехорошо, она как будто в щелку подсматривает. Неважно, что запись в свободном доступе. Из-за того, что между Милой и Вадимом была та ночь, все воспринималось иначе.

Но так хотелось узнать о нем больше. Или просто смотреть, слышать его. Узнавать. Какая это была глупость — надеяться забыть Вадима. Никогда она его не забудет. И, наверно, никогда не увидит. Он с такой нежностью говорил — дочь у него родилась, значит, он её любит. А все-таки развелся. Почему? Почему одинок? Такой хороший человек…

Теперь Мила знала о нем гораздо больше. И намного больше других. Вадим показал ей то, что сохранял в себе, не раскрывал. С ней он был другим. Не таким концертно-недоступным, а простым, она бы сказала “домашним”, но где тот дом? И все же… Мила знала, каким он бывает в минуты страсти и освобождения или милым и смущенным наутро после…

Нельзя об этом думать! Нельзя, нельзя, нельзя!.. Оборвала она свои воспоминания. Никакого права нет у неё на Вадима. И даже знать вот это все. А разве забудешь? Что там дальше он говорил? Перед самым концертом было! Мила всматривалась в лицо Вадима, пыталась уловить за его словами хотя бы тень, намек на то, что он думал о ней.

“А сегодня какой будет концерт, обычный или божественный?” — спросил парень журналист. Он явно пытался смутить Лиманского. Но ничего у него не получалось.

“А вот не скажу, — рассмеялся Вадим, — это наша внутренняя кухня, зрительный зал всегда рассчитывает на божественное вдохновение”.

“Третий концерт Рахманинова — это любимое? Та музыка, которую вы бы играли каждый день?” — продолжал приставать журналист. Мила уже сердилась на него. Что за дурак!

“Я бы играл, но недолго, это слишком сильные эмоции, нельзя все время смотреть на солнце — ослепнешь”, — отвечал Лиманский.

“А в случае с третьим концертом?”

Это же надо быть настолько бестактным! Мила даже вслух сказала:

— Идиот!

Но Вадим оставался спокоен. Продолжал отвечать с откровенностью. Не смутился.

“Сойдешь с ума, душа разорвется”.

“Значит, нет безраздельного предпочтения?” — Миле уже хотелось разбить ноутбук об стену.

“А можно я спрошу?” — Вадим все-таки пошел в наступление. Сейчас он отчитает этого наглого парня. Тот уже хвост поджал. Глаза отвел.

“Конечно, спрашивайте”.

“Сколько вам лет?” — Вот! Без году неделя, а полез брать интервью у Лиманского. Кто он, а кто Лиманский!

“Двадцать один”, — еще больше смутился репортер.

Вадим помолчал, посмотрел прямо в камеру, и у Милы сердце зашлось, как будто он в глаза ей заглянул.

“Еще лет десять вы будете искать безраздельное предпочтение и доказывать свою правоту, потом начнет приходить понимание, что… предпочтение — это не константа. В мире много такого, о чем мы даже не догадываемся, не успеваем узнать. Может быть, существует музыка, которую я не слышал, и она лучше всего, что я когда-либо слышал, но я не встречусь с ней. А бывает случайно встречаешься и понимаешь: все, что было ценным "до", на самом деле — несущественно”.