Пианистка

– Я вот думаю… Карин, как мы дальше будем? Устал я так… надо Лельке правду сказать. А я… не могу, – Олег сокрушенно покачал головой, – понимаешь, не могу, и все. Она и так последнее время чумовая стала, как посмотрит иной раз – аж дрожь пробирает. – Он мрачно усмехнулся. – Хочешь верь, хочешь нет, но я от тебя возвращаюсь под утро и всякий раз в глубине души жду – пусть она проснется и все поймет. Ну покричала бы, поплакала, даже по морде треснула – все лучше, хоть какая-то определенность. Но она – не просыпается! И ничего не видит, ничего! – Олег безнадежно опустил голову.

Карина сидела не шевелясь, почти не дыша. В мозгу словно острой иглой кололо:

«Вот оно, пророчество Русудан. Именно так все и начинается. Вот так».

Он молча ждал, что она скажет.

– Может быть, ей известно? – тихо проговорила Карина, вспомнив Вадима и эпизод с забытым фотоальбомом на кровати.

– Нет, – Олег решительно покачал головой, – нет. Я Лельку знаю, она, как никто другой, способна существовать в своем мирке, ничего не замечая вокруг. – Он вздохнул, здоровой рукой обнял Карину, притянул ее к себе. – Прости. Не должен был всего этого говорить. Обещал, что будет легко… не вышло.

– Ничего, – прошептала она. – Успокойся. Не думай об этом. Мне ничего от тебя не нужно, только ты сам.

– Я знаю. – Он улыбнулся. Карина видела, как он изо всех сил пытается овладеть собой, стать снова хозяином положения, уверенным, независимым, неуязвимым. В какой-то мере ему это удалось. – Ладно. Приеду, и все решится. Что-нибудь придумаем, безвыходных ситуаций не бывает, правда?

– Правда. – Она прижалась к его щеке.

Сейчас, в эти мгновения, она осознавала, что есть на свете близость более глубокая и сильная, чем телесная, когда ничего больше не надо – только сидеть вот так, рядом, без страсти, без желания, безошибочно угадывая каждую мысль, каждый вздох.

Ночь ползла и ползла, тихо и мерно тикали часы на стене, остывший чай в чашке покрылся прозрачной пленочкой. Казалось, никогда не закончится вязкая темнота за окном и такая же тишина в крошечной кухоньке.

А потом неожиданно наступил рассвет, молочно-белый, холодный, неуютный.

– Надо идти, – тихо проговорил Олег.

Он осторожно отодвинул Карину, встал.

– Да, иди. – Она рассеянно смотрела, как медленно розовеет белый туман за окном.

Он нагнулся и поцеловал ее. Быстро прошел по коридору. Хлопнула дверь.

Ей хотелось зареветь, заголосить, как бабы в деревнях, громко, безутешно, на одной непрерывной высокой ноте.

Но вместо этого она поднялась из-за стола, вылила в раковину чай, тщательно сполоснула чашку, аккуратно поставила ее на полку в кухонный шкаф. Потом спокойно, не торопясь, вернулась в комнату, подняла с полу вязанье, уселась в кресло и принялась сосредоточенно считать петли.

Внутри у нее все точно окаменело, глаза были абсолютно сухими, только слегка ныл затылок, будто его сдавили обручем.

47

В восемь утра пришла Леля. Лицо ее было бледным и решительным.

– Я еду в аэропорт, – категорически заявила она.

– Зачем? – устало проговорила Карина.

– Провожать.

– Но он вернется через неделю. Вы же не на месяц расстаетесь, для чего тебе тащиться в такую даль?

– Я так хочу.

Леля была непоколебима. Отговаривать ее не оставалось ни сил, ни времени, и Карина заказала такси.

В десять они разбудили Олега, успевшего подремать часа три. Сама Карина так и не сомкнула глаз. В одиннадцать пришла машина.

Всю дорогу Карина дергалась и нервничала, что Лелю растрясет и у нее начнутся преждевременные схватки. Однако та полуторачасовую поездку до Шереметьево перенесла на удивление благополучно. Прижималась к Олегу, по обыкновению, что-то жарко шептала ему на ухо.

Он рассеянно слушал и кивал. Глаза его после бессонной ночи слипались.

Карине же спать не хотелось нисколько – она была точно натянутая струна и никак не могла расслабиться.

Пожалуй, Леля из всех троих выглядела самой спокойной и бодрой. Однако когда они приехали в аэропорт, это спокойствие как ветром сдуло.

Глаза ее налились слезами, губы задрожали. Она вцепилась в рукав Олеговой куртки, лепеча что-то неразборчивое и жалобное.

В зале уже собрался народ из оркестра и хора, и Карина видела, что Олег мучается, тяготится слезами жены, ему неловко перед ребятами.

Она принялась утешать Лелю. Вроде бы ей это удалось. Во всяком случае, та перестала плакать, вытерла лицо платком и, изобразив подобие улыбки, приблизилась к шумной и пестрой толпе музыкантов.

– Олежка, ты сдурел? – Любаша, как всегда, громогласная, краснощекая, в новом кожаном пальто, делающим ее громоздкую фигуру похожей на тумбочку, выразительно скрестила руки на груди. – Чего бабу на сносях в аэропорт припер?

– Она сама, – ответил Олег сквозь зубы и отвернулся от Любаши, давая понять, что разговор окончен.

Но не тут-то было. Хормейстерша, полностью оправдывая данную ей в оркестре кличку, не унималась.

– Что значит сама? Ты мужик в доме или кто? Девонька дорогая, – обратилась она к Леле, – была б ты моей дочкой или невесткой, я б такого ни в жизнь не допустила! Не берегут они тебя, безобразники.

Леля всхлипнула.