Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности

XII. Каждый город хранит свои ужасы. Да и в принципе цивилизацию можно считать планомерным усилием по сокрытию всего постыдного

Когда вы прогуливаетесь по улицам сегодняшнего Антверпена, вам совершенно неоткуда узнать что-то про Рубенса, друзей Рубенса или же про эпоху Рубенса. Религиозные войны давно миновали. Память об оккупации испанскими войсками стерлась. Нет и убийств, мостовая больше не обагряется кровью. Есть сколько-то старинных домов. Но их все меньше. Воспоминания приходится искать, и даже если вы пошли их искать – не факт, что найдете. Даже дом Рубенса – по большей части фальшивка. Сколько-то времени это место было полностью забыто. И начало подгнивать. Некоторые части дома снесли. Никто уже не помнит, как именно все было расположено и что к чему относилось. Была ли кухня здесь, прямо спереди? Вероятно, что нет. Отдельные части дома реконструировались по сомнительному рисунку, сделанному кем-то, кто посещал этот дом через сотню лет после рождения Рубенса. Можно только гадать, что подумал бы Рубенс, если бы ему показали, как сейчас выглядит его дом и как люди ходят по нему, чтобы узнать, как на самом деле жил Рубенс.

По-прежнему стоит дом Плантена-Моретуса. Некоторое время этот дом владычествовал над Европой своим особым образом – владычествовал над печатным словом. В этом доме публиковались книги, и они определяли, что знают люди. А теперь он просто стоит на месте, рассказывая свою историю тем, что просто стоит и ждет, покуда время течет, а эпохи сменяются, не оставляя на нем особых следов.

Все старые места в мире – хранилища старых историй, а все старые истории – травма. История мира в целом – это история нескончаемой травмы, и всякий раз, отправляясь в новое место, вы решаете, приоткрыть вам часть этой травмы или пройти мимо. Бóльшую часть времени мы просто скользим над поверхностью какого-то места, какого-то города, какой-то области этого мира. Наш взгляд скользит по фасадам – наружности, которую нам показывают. Однако стоит копнуть чуть глубже, как старые истории выходят на свет.

Например, всю вторую половину жизни Питер Пауль Рубенс жил на фоне событий Тридцатилетней войны. Картину с Силеном он нарисовал примерно в начале того, что потом стало Тридцатилетней войной, – хотя тогда, разумеется, никто не мог знать, что борьба между Габсбургами и Бурбонами и вечная грызня по вопросам религии, которую развязали реформы Лютера, выльются в приблизительно тридцатилетний период военных действий, которые начисто истребят население целых областей в нынешней Северной Германии. Война оставила после себя пустыню. Сейчас мы этого не видим, потому что очень сложно увидеть историческое отсутствие. Очень сложно найти и увидеть места, где история стерла саму себя в порошок. Тридцатилетняя война была работой по уничтожению и истреблению. Смотреть на нее тогда значило смотреть на разрушение в действии.

Сегодня увидеть Тридцатилетнюю войну невозможно. Нельзя посмотреть на что-то в современном Антверпене и увидеть реалии Тридцатилетней войны. К тому же военные действия Тридцатилетней войны до Антверпена так и не добрались. Поэтому никаких особенных разрушений там нет. Да и разрушение ведь не длится в качестве разрушения. Разрушение длится как то, что люди делают уже после разрушения, чтобы жить дальше. Разрушение нельзя сохранить. Разрушение нельзя удержать. Разрушение происходит, а потом оставшиеся после разрушения люди пытаются жить дальше. В городе вроде Антверпена есть много слоев этого «жить дальше», которые растягиваются на века и столетия. Но эти слои замаскированы, потому что когда вы «живете дальше», то именно это и делаете. Вы хотите жить дальше и вычищаете разрушение. Вы разрушаете разрушение.

В общем, когда заходишь за угол и сворачиваешь на маленькие улочки поблизости от центра города, ничего такого в Антверпене не найдешь. Именно такие маленькие улочки в Европе и выражают – в той степени, в какой мы способны это сохранить или подделать, – самый дух тех старых городов как городов, которые и в самом деле рассказывают историю, восходящую к тому времени, когда по Антверпену в годы Тридцатилетней войны ходил сам Рубенс. Рубенс и вправду ходил по этим улицам. И не ходил. Эти улицы – не его.

На самом деле лишь очень немногие здания реально существовали еще в ту эпоху. В основном все было разрушено. Здания вокруг старейших площадей Антверпена – по большей части пастиш из реконструированных фасадов, которые восходят к Средневековью или эпохе Возрождения, но в основном они подверглись таким изменениям и переделкам, что вы в общем и целом наблюдаете только образ того, что предшествующие века думали про то, как все выглядело или должно было выглядеть еще до них. Вы видите сон о Средневековье, какой мог бы сниться, скажем, концу XVIII столетия, – а это период достаточно отдаленный, чтобы он мог сниться уже нам. Сон внутри сна, а сколько снов еще поверх тех.