Пять дней отдыха. Соловьи

— Не понимаю.

— Не понимаете? — И актер повернулся к залу, подмигнул по-свойски. — Не понимает, а паек получает.

И опять зал взорвался смехом и аплодисментами. Казанцев бил в ладоши, подталкивая плечом Олю. И она повернулась к нему, слабо улыбнулась. А вокруг хохотали моряки, солдаты, кто-то вытирал слезы, кто-то охнул: «Вот дает!» И тогда Казанцев снова схватил ее руку и сжал.

А на сцене старый актер смешно танцевал, напевая:

Марица ближе!
Как трепещешь, вижу.
Как звучит это имя.
Музыка! Шимми.

И бойко выбежали в танце на сцену розовые девушки.

15

На крышу противоположного дома село серое облако, оно было неподвижным, словно задремало вот так, обессилев в своем пути. Я подошел к окну, раскрыл его и посмотрел в ту сторону, где торчал тяжелый купол станции метро. Как и вчера, там стояли и целовались двое, но теперь девушка не тянулась к нему на носках, а запрокинула голову, а он был высокий и крепко держал ее за плечи. И дальше по всей Лиговке… Казалось, не было движения, время повторяло свой вчерашний отсчет, ничего не меняя в пространстве, и люди замерли и небо, деревья, все вокруг, но стоило вслушаться, и множество звуков начало долетать из глубин домов и улиц: вздох, и тихая песня, и стук часов, скрип окна, шелест занавески, бормотание уснувшего, шаги и шуршание шин об асфальт, и они складывались, эти звуки, в общее дыхание спящего города. Там, где есть жизнь, не может не быть своей мелодии звуков. Даже во фронтовых лесах, откуда напрочь улетали птицы, уползали кроты и уходили звери, боясь огня и пороховой гари, и лишали лес его извечной гармонии звуков, даже там не умолкали мелодии, потому что оставались деревья, трава, муравьи, и они еще могли жить.

Я отошел к своему столу. Сверху на кипе бумаг лежала копия докладной начальника Ленинградского управления искусств от 11 апреля 1942 года:

«Из действовавших ранее в городе оркестров (Кировского театра, Филармонии, Радиокомитета) осталось всего около 20 музыкантов. Объединение их в один коллектив и проведенная нами общая регистрация оркестрантов позволили создать в городе полноценный симфонический оркестр в 64 человека.

Первый симфонический концерт состоялся 5 апреля. Невозможность дать ток в здание Филармонии побудила нас открыть концерты в Пушкинском театре, после спектаклей Музкомедии в 7 часов вечера. Билеты были распроданы за два дня. Программа в основном состояла из произведений русской классики и русских народных песен».

16

Мороз стал крепким, схватывал дыхание и, врываясь в легкие, как бы старался расщепить их изнутри. Небо светилось, но луны не было видно, она пряталась где-то за домами, и улица была окутана мглой, только сугробы на газонах, белея, указывали путь. Люди расходились от театра, и веселый голос, перекрывая скрип шагов, пропел густым басом только что слышанную и еще жившую своим нехитрым мотивчиком в памяти песенку:

В это утро жизнь как праздник.
Надо веселиться.

Тут же чей-то другой бас оборвал его:

— Заткнись!

И голос захлебнулся. Теперь была улица, а не театр, улица, где были мороз и мгла, где нельзя было останавливаться или падать, потому что если остановишься, то можешь так и остаться стоять у стены, или если упадешь, то не встать, тебя утром подберет разъезжающая для этой цели машина.

Казанцев и Оля шли, то убыстряя шаг, то, чувствуя скользкую почву под ногами, осторожно, двигались, держась поближе к стенам домов, шли молча, и вокруг шагов становилось все меньше, меньше, пока не стало казаться — они одни идут черным бесконечным коридором. Упруго шелестя, словно стараясь распороть темноту, пролетел снаряд. Где-то позади, может быть на Васильевском острове, ударил разрыв. Они подождали: не слышат ли снова этот шипящий шелест, но он больше не повторился. Казанцев покрепче прижал к себе Олин локоть, ощущал на щеке ее прерывистое дыхание; она была как ноша, которая стала частью его самого, ее нельзя было снять с себя, а лишь бережно нести, потому что только с ней он и мог двигаться этим незрячим путем.

Если бы не она, он бы прошел мимо дома с облупившейся штукатуркой, но она потянула его под арку. Они поднялись на второй этаж, вошли в комнату. Слабо голубело в черноте окно. Он опустил светомаскировочную бумагу, зажег спичку, отыскал на подоконнике коптилку, сделанную из консервной банки, поднес к фитилю огонь, коптилка загорелась синим пламенем.

— А дров у нас больше нет, — сказал он, с сожалением посмотрев на похолодевшую печурку.

— Ничего, — сказала Оля, — я привыкла.

Она сидела на кровати, растирая замерзшие руки.

— Ох, какой же я дурак! — вдруг спохватился Казанцев. — У нас есть водка, почти триста граммов. Мы сейчас ее выпьем. Сразу будет тепло. Замечательная водка! Вот увидишь, как будет здорово. И еще есть пайка на закуску. Можно устроить шикарную пирушку.