Пять дней отдыха. Соловьи

Он снял с подоконника коптилку, поставил ее на печку, достал из-под шинели флягу, аккуратно разлил водку по чашкам, оставив немного, так как знал, что впереди у него еще долгая дорога до казармы и, если у него не будет на всякий случай водки, он может замерзнуть в пути. Он разделил хлеб, взяв себе крохотный кусочек.

— Ну вот, — сказал он. — Мы даже можем чокнуться… Только ты пей сразу. Это неважно, что она так плохо пахнет, это настоящая водка. Увидишь, как станет тепло… Ну давай мы выпьем за того чудака, за Дальского, который дал нам билеты. Хорошо?

Он чокнулся с ней. Она выпила и быстро откусила хлеб. Он тоже выпил и съел свой крохотный ломтик, чувствуя, как все внутри обожгло.

— Отлично, — сказал он. — Я еще покурю здесь и тогда уж пойду.

— Куда? — спросила она.

— К своим, в казарму.

Она быстро схватила его за рукав шинели.

— Нет!

Она не могла представить, что он может сейчас встать и уйти от нее, она не могла этого представить; за то время, пока они были в театре, шли улицами, она привыкла, что он рядом, держит ее руку, и от его ладони текло тепло, которое медленно поднималось по венам и растворялось по всему телу. Пока она была с ним это долгое время, она успела забыть про женщину на потолке и про то, что ждало ее в этой комнате сегодня или завтра утром; она знала: если он уйдет, все может вернуться, тогда уж ничто ее не спасет, потому что спасти можно от такого только один раз, и она еще крепче ухватилась за его рукав и опять крикнула:

— Нет!

— Но мне надо, — смущенно сказал он. — Понимаешь, они ждут.

— Нет, — сказала она. — Тут хватит места. И будет тепло, если хорошо укрыться… А места тут хватит, вот посмотри.

Она крепко держала его за шинель. Он понял, что не сможет ее оторвать от себя.

— Ладно, — сказал он. — Тогда я пойду завтра утром.

— Ну вот, — сказала она и погладила его по шинели. — Ну вот… У меня еще есть сухарь, вон там, под подушкой. Будет завтрак. А утром у нас дают кипяток. Мы поедим, а потом пойдем…

Она еще никогда так много не говорила за все их знакомство. Ему стало весело, и он сказал:

— Врежут мне по первое число в батальоне. Ну да черт с ними!.. Тогда давай ложиться, а то если мы будем долго сидеть — замерзнем.

Она встала быстрее, чем обычно, разобрала кровать, где вместо простыни постелена была дерюжка, сложила два одеяла и даже взбила подушку. Он смотрел, как она ловко это делала, и ему нравилась ее работа. Он помог ей развязать узел платка на спине, она накинула этот платок и пальто поверх одеял, он снял свою шинель и положил ее сверху, стянул с себя сапоги, расстелил на голенищах две пары портянок, как делал это в казарме, на случай тревоги, чтобы можно было быстро обуться. Она стояла в своем кашемировом платье, съежившись, ждала его.

— Ты ложись, — сказал он. — Быстрее! — А сам подошел босиком к печурке, задул коптилку.

Сразу обвалилась темнота, он нащупал край кровати, приподнял одеяло, нырнул под него. Ноги коснулись ее ног, и он почувствовал, что пальцы ее теплее, чем у него, немного отодвинулся, чтобы не причинять ей неприятного.

— А ты закутай ноги, — сказала она. — Подоткнись. Тогда будет совсем тепло.

Он покорно подоткнул одеяло со всех сторон, чтобы нигде не поддувало. Головы их лежали на одной подушке, и ее волосы были на его щеке, и ее плечо касалось его плеча, и ему очень захотелось взять ее руку, зажать в своих ладонях, и он сделал это.

— Понимаешь, — тихо сказал он. — У меня никогда не было девушки… То есть, они были, еще в седьмом классе я с одной поцеловался, а потом увидел, как она целуется с другим парнем. Просто ей нравилось целоваться со всеми. А так у меня не было девушки. Даже сам не знаю почему. Может, оттого, что я рыжий, хотя это форменная чепуха. Как ты считаешь?

— Чепуха, — ответила она.

— Ну вот видишь, — обрадовался он. — Я знал, что ты так скажешь. Ты красивая, а все красивые должны быть добрыми. Я поэтому тебя полюбил, что ты такая красивая.

Он почувствовал, как она повернулась к нему лицом.

— Ты что? — спросил он. — Может, неудобно?

Она прижалась лицом к его плечу и тихо всхлипнула, потом еще раз, и еще. Она плакала. Он удивился, потом испугался, протянул руку, погладил ее по волосам.

— Ну что… что? — сказал он и почувствовал радость оттого, что гладил ее мягкие волосы, а она так плакала, слабо вздрагивая плечами. — Я ведь тебя не обидел… Ну скажи, что? — говорил он, все более отдаваясь этой странной горькой радости.

Она еще раз всхлипнула, еще плотнее прижалась лицом к его плечу и сказала с тоской:

— Я сейчас совсем как старуха.

Он не понял толком, что все это значит, но догадался: это связано с тем, о чем любил рассказывать Воеводин, еще когда они отступали, он тогда им подробно рассказывал, что было у него с той женщиной, которая его любила и приходила к нему тайно от мужа, он никогда не врал, этот Воеводин, и они ему верили и слушали с уважением. И сейчас Казанцев вспомнил, как Воеводин сказал им недавно в казарме: «Все мы ни черта не можем из-за голодухи», и, вспомнив это, он понял, что она хотела ему сказать. Он обнял ее за плечи и еще раз погладил по волосам.