Пять дней отдыха. Соловьи

— А может, не надо?

— Надо! — непреклонно ответил он.

23

Она помнила, где находился этот дом с черной вывеской «ЗАГС». Они поднялись по мраморной лестнице, на потолке трубили в фанфары облезлые ангелы. Возле двери, обитой дерматином, никого не было. Они открыли ее, в большой комнате топилась железная печурка, возле которой вместо дров лежали ножки от канцелярского стола с жестяной бляхой инвентарного номера, а за столом сидела женщина с черными усами. Оля сразу узнала ее и даже обрадовалась, словно эта женщина была ее старой знакомой.

— Из жилуправления? — сердито сказала женщина и пошевелила усами. — Давайте быстрей!.. Ну, что вы стоите? Где сводка?

— Извините, пожалуйста, — сказал Казанцев, — мы совсем не из жилуправления… Мы… — запнулся он.

Женщина потерла слезящиеся глаза и вдруг закашлялась и кашляла долго, при этом у нее все внутри скрежетало, как у двигателя, который забыли смазать, на глазах выступили крупные слезы, она их, наверное, не чувствовала, и они стекали по мягким щекам.

— Вам помочь? — вежливо спросил Казанцев.

— Не обращайте внимания, — махнула рукой женщина и постучала себя по груди. — Астма… Ну садитесь, что же вы? Опять сегодня черт знает какая сводка, почти три с половиной тысячи. С ума можно сойти! — И вдруг закричала: — Некогда мне выписывать справки! Обращайтесь в «Похоронное дело». Там целый трест. У меня не сто рук!

— Не кричите на нас, пожалуйста, — тихо сказал Казанцев и сжал Олину руку.

— Смотри, какой! А может, ты сядешь на мое место работать? — продолжала она кричать. — Я на тебя посмотрю! Всем нужны справки, зачем вам справки?

— Нам не нужны справки, — сказал Казанцев. — Нам нужно пожениться.

Женщина вздрогнула, усы ее дернулись вверх, и, приоткрыв рот, она внимательно посмотрела на Казанцева.

— Пожениться? — спросила она, и опять в ее груди что-то заскрежетало, захрипело.

— Да! Пожениться, — уже сердито ответил Казанцев.

Она помолчала, несколько раз сглотнув, словно переваривала это слово.

— Паспорт и солдатскую книжку! — приказала она, снова сглотнула и неожиданно, сморщив лицо, заплакала. Быстро достала носовой платок, прижала его к глазам.

— Что с вами? — испугался Казанцев.

— Ничего, — всхлипнула она. — Ничего… — и, сморкаясь, стала вытирать глаза. — Боже мой… Ничего, ничего… Когда все время регистрируешь только смерть… Ну что же я сижу, дура? Я сейчас… — засуетилась она, пробуя выдвинуть ящик стола, который не поддавался.

И в это время звякнул телефон на столе. Она посмотрела на него сурово, по щеке, к усам сползла ненужная, запоздалая слеза.

Женщина сняла трубку, в которой затрещало очень громко.

— Алло! — басом сказала женщина. — У телефона. Алло! Алло!

Но в трубке лишь трещало. Она подержала ее и швырнула на рычаги.

Женщина помолчала, прижавшись грудью к краю стола, и, глядя куда-то поверх голов Казанцева и Оли, сказала низким шепотом:

— А вам это очень нужно? Да?

— Очень, — ответил Казанцев.

Взгляд ее был неподвижен, черный, сухой, воспаленный усталостью и тоской.

— А я никогда не выходила замуж, — сказала она все тем же шепотом. — И не жалела. Зачем?.. Боже мой, может быть, кто-нибудь придет с ребенком.

Она вздохнула и совсем обыденным, деловым тоном сказала:

— Давайте ваши документы!

24

Ночью самое людное место — Дворцовая набережная, здесь коленкоровый хруст асфальта под подошвами, смех и голоса, а в сизой воде сизые облака, пронзенные петропавловским шпилем. И все же уличный шум совсем не такой, как днем. Город освобожден от машинного гула, и тишина, как прохлада, течет от Дворцовой площади, от Марсова поля и Летнего сада, она течет над домами сюда, к Неве, глушит смех и голоса людей, и они звучат мягко, будто все слова лишили согласных звуков, оставив только шипящие, и этот протяжный шорох кружит голову — может быть, поэтому все лица, что плывут мимо меня, кажутся немного пьяными, будто где-то на подступах к гранитному берегу люди выпили холодного белого вина.

Они плывут мимо меня — лица, лица, молодые, веселые, и я не могу запомнить ни одно из них, они просто плывут мимо меня, обдавая теплом виноградного сока, а я живу не здесь, а еще там, в гостиничном номере, где лежат на столе последние страницы повести, и я помню в них каждое слово. Я помню…

25

Мы чистили оружие. Мы делали это молча и старательно, была дана команда: через два часа батальон выступает. Через два часа… А я все медлил, я все еще не доложил о Казанцеве, хотя это грозило мне совсем не сладким будущим, но я тянул и ничего не мог поделать.

Мы чистили оружие, а потом получали сухой паек, увязывали тощие вещмешки. За окном синело, когда раздалась команда: «Выходи строиться!» «Вот и все», — подумал я и встал, чтобы оглядеть ребят перед выходом. Взгляд мой упал на пустые нары, на которых валялись старые тюфяки, вроде бы никто ничего не забыл, и тут я увидел на полке, над тем местом, где спал Дальский, стоят куклы: веселая, то ли чешка, то ли голландка, а потом пара — Ромео и Джульетта.

— А это? — сказал я Дальскому.

Он шевельнул своим выпирающим как клин кадыком над желтым шарфом, посмотрел на меня печальными глазами и сказал: