Пять дней отдыха. Соловьи

— Теперь ты понимаешь, Сережа, почему я люблю смотреть на счастливых людей. Я бы издал специальный указ об охране человеческого счастья. За него слишком дорого платят. И оно должно охраняться законом.

Лена мягко дотронулась пальцами до его руки. Морев повернулся к ней так резко, что хрустнула белая накрахмаленная рубаха.

— О! — воскликнул он, и лицо его порозовело. Видимо, не легко дался ему такой переход и восклицание прозвучало с фальшивинкой. — Вас бросил кавалер?

— Нет, — ответила Лена. — Просто кончился танец.

— Ах, черт возьми. — Морев хлопнул ладонью по столу. Бутылки и стаканы подпрыгнули. — Все-таки я станцую с вами. Как бы это ни было смешно. Идемте!

Он поднялся, одернул пиджак и обнял Лену. Они вошли в самую гущу танцующих. Лена доставала Мореву до подбородка и казалась рядом с ним совсем хрупкой. Морев вел ее бережно. Он сиял. Это был совсем другой Морев — не тот, который только что сидел рядом с Замятиным.

«Он выкарабкается, — подумал Замятин о Мореве с уважением. — В нем силы на сто жизней. Очень важно, чтобы человек выкарабкался… А я? Сумею ли выкарабкаться я?..»

Замятин насторожился, прислушиваясь к себе. Эта мысль не возникала в нем с той поры, как он сел в поезд в Ленинграде. Опять мелькнули жесткие угольно-черные глаза хирурга, отведенные в сторону… «Надолго, доктор?» — «Я не пророк».

Чепуха! Он отлично себя чувствует. Этот хирург знает свое ремесло. Он хорошо повозился с ним. Главное — верить, что ты еще сумеешь кое-что сделать. Морев прав: счастлив тот, кто ищет. Тогда на все хватает сил…

Он сидел за столиком. Лена танцевала, склонив набок голову, и ее светлые волосы слегка вздрагивали. «Хорошая она девушка», — так сказал Морев. И еще он сказал: «Хорошо, что ты ее встретил, Сережа…»

Мимо пронесся Сева Глебов с той же размалеванной пышноволосой девицей. Замятин перевел взгляд в другой угол. У колонны парень с мясистым носом и свирепой челюстью был теперь не один. Рядом с ним вертелись двое в курточках. У них были пьяные глаза. Они следили за Севой и девицей. Там явно что-то затевалось. Надо предупредить Глебова. Морев был прав, когда грозил: «Нарвешься!» На кой ляд ему эта девица? Глебов всегда лезет на рожон.

Танец кончился. Подошел, отдуваясь, Морев. Лена улыбалась.

— Вы симулянт, — сказала она. — Вы хитрый симулянт… Отлично танцуете. Дай бог, чтоб у нас на курсе нашелся хоть один такой танцор.

Морев громыхнул своим смешком. Этот хлопок гранаты заставил вздрогнуть девчат, сбившихся в кучку. Они с уважительным испугом взглянули на толстяка.

— Ладно, дети, — сказал Морев. — Танцуйте и веселитесь. У меня разболелась голова. Пойду, приму таблетку и полежу в своей каморке. Когда вам здесь наскучит, приходите. Это рядом. Сева Глебов доведет. Он знает. Отвезу вас в город.

Он помахал рукой и пошел через фойе к выходу.

— Мне что-то не хочется танцевать, — сказала Лена. — Давайте просто походим.

Они прошли вдоль колонн. Возле каждой был свой мирок. У одной — девчата, обнявшись, напевали вполголоса, возле другой — кривлялся мальчишка, что-то рассказывая смешное своим приятелям, у третьей парень держал за руку девушку, и они, ничего не видя вокруг, смотрели друг на друга…

В кинозале на эстраде поэтов сменили плясуны. Шло отчаянное соревнование. Плясуны неистово отбивали чечетку.

Замятин и Лена остановились у окна. Отблески, скользящие по стеклу, отражались на ее лице слабыми тенями. Лена стояла задумчивая. Замятину захотелось провести рукой по ее мохнатым бровям, остренькому подбородку, чтоб согнать тени с лица.

— Как по-разному раскрываются люди, — сказала Лена глуховатым голосом. — Мне казалось: Мореву живется легко. Он какой-то прочный весь… И вдруг… Почему так трудно узнавать людей? Вам тоже трудно?

— Это всем нелегко, — ответил он, разглядывая сбоку ее задумчивое лицо. Удивительно, за эти несколько дней оно стало для него таким знакомым, что он знал каждую черточку, и то, как она хмурилась, как говорила, напряженно раздумывая, было очень близко ему, как может быть близким самое родное. Невозможно было объяснить: когда это произошло и почему. Увидев сначала в Лене дочь Шишкина, он потянулся к ней, захлестнутый нежностью. Этот порыв оказался так силен, что как бы перерос сам себя и теперь властно направлял его чувства, освещая их новым чистым светом. Вот почему он мог говорить с ней о том, о чем ни с кем не говорил никогда прежде. — Да, это все нелегко, — повторил он. — Самое важное — понять человека. Вы еще научитесь этому, Лена, ведь у вас будет такая профессия — поездки, встречи.

— Мне это казалось намного проще, когда я выбирала профессию. Да, поездки и встречи. Но ведь надо уметь увидеть. Я почему-то раньше не думала об этом… А теперь… Даже немножко страшно. Я слушаю вас и думаю: вам легче. У вас такая жизнь… Была война, было столько всего. Это приучает остро видеть. А мы живем как-то слишком легко. Наверное, надо самой пройти через многое, чтоб научиться понимать.