Пять дней отдыха. Соловьи

Поезд уходил вечером. Лена съездила на атомную станцию, чтобы заполучить еще кое-какие данные. Ей они не очень были нужны. Она закончила командировку, выполнила редакционное задание, и как будто бы не плохо. Но Лене еще раз хотелось побывать в цехах и в поселке. За эти дни она привыкла к тому, что надо рано вставать, ехать далеко за город, привыкла даже к хмурому охраннику, стоящему у ворот. Это был новый для нее мир, и он на некоторое время сделался частицей ее жизни. Теперь было немного грустно расставаться с ним и возвращаться к старому, привычному. Так бывает жаль полустанка с зеленой рощицей и стогом душистого сена, где побродила ты всего лишь одну минуту, пока стоял поезд, а в душном вагоне вдруг затоскуешь по нему, хотя даже не запомнила названия.

Лена отыскала Морева. Он поцеловал ей на прощание руку и, дружески обняв, сказал:

— Леночка, через вашу беспокойную жизнь будут проходить разные люди. Не забывайте прохожих, которые улыбнулись вам даже мимоходом. Они всегда могут стать добрыми друзьями.

— Прохожие могут встречаться, — улыбнулась Лена. — Мы живем на одной улице.

— Если вы наш шарик называете улицей, то я рад за вас, Леночка.

Садясь в автобус, она видела: Морев стоит у ворот, большой, в широкополой шляпе, из-под которой выбилась прядь седых волос. Темно-серые глаза смотрят грустно и немного насмешливо. Таким он и запомнился ей надолго.

Потом у нее были в гостинице всякие неприятные дела. Женщина-администратор с деревянным лицом раскрашенной матрешки почему-то несколько раз заставляла ее подниматься на этаж, подписывать какие-то бумаги. Лена попробовала возмутиться. Матрешка открыла рот и, не меняя выражения лица, проскрипела деревянно:

— Не орите! Много вас, — и захлопнула окошко.

«В моревский указ о счастье, — подумала Лена, — нужно обязательно внести параграф об охране хорошего настроения. И всех хамов направлять в колонии трудновоспитуемых. И там воспитывать и воспитывать. И не давать спуску. Ни капельки. Хам — самый трудновоспитуемый. Особенно хам-чиновник».

Но все-таки эта матрешка не испортила ей настроения. Лена освободила номер, взяла свой чемодан и села в маленьком холле, где недавно сидела с Замятиным. Он должен был прийти за ней, чтобы проводить к поезду.

Лена достала из сумочки приемник, нажала кнопку и повертела рычажком золотистую стрелку. Тихая музыка потекла из приемника. Завтра Лена будет дома, в квартирке, где пахнет ландышевыми каплями, увидит мать, отчима. Прибежит, наверное, Наташка, с ходу выложит университетские новости, а потом, хитро сверкая глазами, спросит: «Ну как поездочка?» Лена живо представила тоненькую девчонку с мальчишеской стрижкой и с грустью подумала: «Ах, Наташка, Наташка! Как у тебя все просто: „Живи покуда можется!“»

Сначала у Наташки было что-то с тренером, белокурым красавцем, мастером спорта. Она сама послала его к черту. «Блеклый спортивный мальчик. Вместо извилин — плоскость мышц». Потом в нее влюбился молодой поэт. Даже написал о ней стихи «Ласточка». Их напечатали в «Огоньке». Наташка ходила гордая. Лене этот поэт не понравился. У него были пустые глаза и борода, как у царя Николая Второго. Наташка и с ним рассталась и брезгливо пожимала плечами: «Дешевый пижон».

Иногда Лена завидовала ей: что бы ни случилось с Наташкой, в ней всегда оставалась девчоночья непосредственность. О своих личных неурядицах она говорила: «Ох, все это мелочи. Надо быть выше их». А сама была ласковая, как приблудный котенок.

«Наташка, Наташка, да так ли у тебя все просто, как ты сама болтаешь об этом?» Лена прислушалась к музыке. Вспомнила пирожковую, толпу людей за большим стеклом, неуклюжие троллейбусы и блестящие глаза Генки. Он позвонит завтра же. Прибежит вечером, и его ласково встретит отчим, назовет Геночкой и будет спрашивать, что новенького на шахматном фронте.

А потом Генка придет к ней в комнату, сядет напротив и станет смотреть, будто спрашивая: «Ну как ты, решилась или не решилась?» А Лене будет жаль его. «Он хороший», — опять подумает она… Зачем она попросила Марию Михайловну позвонить ему? Да, тогда было солнце! Большое, совсем весеннее солнце.

«А ведь я его не люблю», — вдруг подумала Лена. В ней всегда жило ощущение чего-то ненастоящего, случайного в их отношениях. Ей нравился этот парень, нравилось, что он караулил ее возле университета, назначал свидания, приходил к ним домой, но всегда в ней что-то смутно сопротивлялось. А теперь вдруг все озарилось простой и жестокой — именно из-за своей простоты — мыслью: «Я его не люблю». И все выстроилось в единый и законченный ряд: и ее сомнения, и почему она сказала: «Я еще не решилась», и страх перед Генкиными ласками.

Но это простое, все мгновенно объясняющее, не легко было принять тотчас. «Я его не люблю», — повторила Лена и увидела испуганное бледное лицо Генки со вспухшими губами, будто по этому лицу больно ударили наотмашь. Ей стало жаль Генку, так жаль, что перехватило дыхание. Но она сразу опомнилась. «А ведь он сильнее меня. Мужчина… А вот я… я как же?»