Пять дней отдыха. Соловьи

— Строитель, — сказал Замятин и нахмурился. — Не все там у нее ладится… с мужем.

Лена не хотела, чтоб он хмурился, и не стала больше спрашивать.

Большая широкоплечая тень за кустарником вытянулась, затрещали ветки. На дорожку вышел хромоногий человек и заковылял к их скамейке. Он подошел, скрипя протезом. Впалые щеки, покрытые седоватой щетиной, спокойный взгляд из-под нависших бровей. Лена поморщилась, уловив винный перегар.

— Извиняйте, — сипло сказал человек. — Покурить не найдется?

Замятин достал пачку, протянул. Тот взял, бережно стал разминать в пальцах папиросу.

— Поезда заждался, — доверительно сказал он. — Езды — час, а жданки — сутки. Перекомиссия. Весь вусмерть просадился. Курнуть, веришь ли, не на что купить.

— Не пили бы, — сказала Лена.

— Да оно бы и рад, — простодушно сказал хромой. — Да без смазки печать на бумагу не ставят. За инвалидностью ездил. Чмурь тут один, душу его мотал, справками измучил. Вижу, без пол-литра ни тпру ни ну. Последний капитал выложил. А она вон, наглядная. — И он похлопал себя по ноге. — Казенная, без бумаги видать.

— На войне? — спросил Замятин.

— На Висле… Что, аль бывал там? Вроде, вижу, на физиономию знакомый.

— Нет, не бывал, — ответил Замятин. — Не дошел.

— А-а, ну все одно, все оттуда. Война. — Хромой вздохнул и сразу заторопился, смущенно сказал: — Спасибо и извиняйте. Разговору помешал, — и повернулся, заковылял опять к кустам.

Замятин посмотрел ему вслед, задумчиво сказал:

— Сколько лет прошло. Вечность… А она вот шляется еще по земле.

— Вы о войне? — догадалась Лена.

— О войне. Так проклятая накоптила, что и до сих пор не все уголки прочистили.

— А для меня война — это словно совсем в другую эпоху, — сказала Лена. — Хоть нас и называют детьми войны и я очень много слышала о ней, но все равно она в другую эпоху, как и гражданская война. Об этом читаешь в книгах, веришь, а иногда и не веришь… То, что в другую эпоху, это как легенда, потому что было без тебя.

— Значит, я человек из легенды, — усмехнулся Замятин.

— Вы из настоящего и из легенды, — ответила Лена. — Просто у вас было много жизней. А у меня пока только одна… Но, наверное, хорошо, когда у человека много жизней?

— Иногда грустно и хочется все-таки, чтоб была одна.

«Он взрослый, — подумала Лена. — Он очень, очень взрослый. А я, наверное, кажусь ему совсем девчонкой». Это не огорчило ее, а обрадовало.

— Но у каждого человека много жизней, потому что он вбирает в себя и жизнь других людей, которые были до него или которые сейчас живут рядом.

— Да, наверное, это так… Я это поняла.

Замятин взял ее руку и утопил в своих ладонях. Звенел и скрипел за спиной Лены трамвай. Перекликались за вокзалом паровозные гудки. Что-то кричал диктор по радио. Замятин подался вперед. Глаза его потемнели. «Сейчас он меня поцелует», — подумала Лена. В испуганном трепете все сжалось в ней комочком, но тут же Лена смело вскинула голову, сразу почувствовала, как распалась тоненькая стенка сопротивления. «Ну и пусть!» Но Замятин не поцеловал ее. Он выпустил руку Лены и с усилием встал.

— Нам пора, — тихо сказал он. — Давно уж идет посадка.

Лена поднялась. Ей захотелось как можно быстрее уйти из этого сквера. Оба пошли молча и быстро к узорчатым воротам, откуда был выход на перрон. Лена представила, как Замятин вместе с ней пройдет по вагону, отыскивая место, а потом будет стоять у окошка и идти вслед за поездом, как шел совсем недавно Генка.

— Дальше не надо, Сергей Степанович. Я сама. — И, боясь его огорчить, улыбнулась. — Я не люблю, когда провожают. Понимаете?

— Понимаю.

— Ну, вот… До свидания… И звоните. Я буду ждать. Обязательно звоните. — Она поспешно взяла из его рук чемодан и побежала к своему вагону, боясь оглянуться.

Подавая билет проводнику, Лена внезапно подумала: «А хорошо, что он меня не поцеловал… Как хорошо!» — и легко вспрыгнула в тамбур вагона.

Она села в вагоне на свое место, и ей вдруг захотелось снова выбежать, окликнуть Замятина, потому что она отчетливо почувствовала — сейчас тронется поезд и унесет ее от человека, который так ей нужен, потому что только он один сумел открыть ей какую-то ясность, без которой она уж не могла жить.

А Замятин брел вечерними улицами среди бесконечного потока прохожих, как любил бродить последние дни в Ленинграде. «У вас было много жизней». Может быть, это и так. Но юность?.. Юность была одна. В ней жили Шишкин и другие ребята. Они все время в нем и шли где-то совсем рядом.

8

Все шли и шли — около двух недель. Впереди Чухонцев, сдвинув белесые брови над маленькими красными глазками, и сутулый политрук Можаев, за ними колонна в скатках, с противогазами и вещмешками, потом подводы с лопатами и старшинским имуществом. Замыкали полевые кухни. Шли то ночью, то днем, затерявшись в потоке войск и беженцев, путаными дорогами, проселками, лесными просеками, а иногда выходили на большак, забитый машинами, телегами. Рота особого батальона потеряла свое батальонное начальство. Последний приказ был уйти из казарм на базу, что была в лесах.