Пять дней отдыха. Соловьи

Ей вспомнилась мать. «Мы, девочка, всегда жертвенницы. Бабья доля». Лена, может быть, пропустила бы слова матери мимо ушей, но сказаны они были с затаенной горечью, и при этом мать насмешливо смотрела на отчима, который сидел за столом и, нацепив на горбатенький носик очки, рылся в своих бумажках. Сейчас, вспомнив мать, Лена подумала: «А любит она его?» Двое людей жили с ней все время рядом — мать и отчим. Она бы не могла отделить свою жизнь от их жизни. Но, оказывается, можно быть рядом и не замечать, что люди живут совсем не так, как тебе кажется, и у них есть свое, огромное, которое течет мимо. Это было как открытие, поразившее внезапным откровением.

Афанасий Семенович юлил перед матерью, старался угодить ей во всем и был безмерно счастлив, когда мать одаривала его добрым словом. Делала она это редко, часто капризничала, своевольничала. Только теперь вся жалкость Афанасия Семеновича бросилась ей в глаза.

«А я не хочу, — упрямо подумала Лена. — Не хочу быть жертвенницей. Одна минута — тоже жизнь. Важно, чем это наполнено…» Кто это сказал? Усмехнулись зеленоватые глаза Замятина. Лена смутилась. Она начинает повторять его мысли.

«Кто он мне? Вот сейчас уеду, и все…» И подумала с грустью: «Прохожий…» Тут же почувствовала: нет, не все, что-то еще должно быть, что-то еще обязательно должно продолжиться. Лена даже не пыталась сопротивляться. Она словно шла на еле слышный, где-то затерявшийся в лесной чаще зов и не могла остановиться, потому что ее манило и влекло на голос, радостным эхом отдающийся в ней. И подвластная ему, она чувствовала, что в ней происходит нечто необычное, никогда прежде не возникавшее, словно открылось еще одно зрение, и все начинает становиться весомее и точнее. Прежде она мало задумывалась над своей жизнью. Все в ее жизни текло довольно гладко, и, влекомая этим течением, она видела лишь круг своих повседневных забот, не очень-то стараясь выбраться из него. А сейчас этот круг как бы стал распадаться, открывая то, что было скрыто за ним, и это давало возможность увидеть по-новому и то, что было в самом круге. Вот поэтому сейчас, вспоминая о Генке, о доме, она сумела разглядеть то, что прежде было заслонено от нее, и из этих маленьких людских тайн, которые теперь раскрывались перед Леной, ткалось нечто большое, еще мало ей понятное.

Она точно знала, когда это началось: в тот самый вечер, когда Замятин стал рассказывать ей об отце. Разрушив красивую, полюбившуюся с детства выдумку честной правдой, он, может быть, и сам того не зная, дал Лене какую-то новую опору, и Лена смело ступила на нее. Прожитая отцом жизнь, и все, что говорил ей Замятин, и то, что она видела вокруг себя, теперь, сливаясь воедино, становились той высотой, с которой и ее собственная жизнь начинала открываться в новых гранях.

— А у вас отличный приемник.

Лена вздрогнула. Замятин стоял в пальто и шляпе, разглядывая пластмассовую коробочку. Правая щека его немного вздулась, и на ней запеклась царапина. «А ведь это из-за меня». И тут же Лена застыдилась. Ей захотелось погладить его щеку.

— Это подарок, — сказала она, поднимаясь с кресла. — Сам конструктор подарил. Тут даже есть его инициалы: Геннадий Храмов, — и торопливо упрятала приемник в сумку.

— Не слышал о таком, — сказал Замятин и поднял чемодан Лены. — Вы, я вижу, готовы?

На вокзал они приехали рано. Вдоль перрона вытянулись вагоны, в окнах с кремовыми занавесками заманчиво и таинственно горел приглушенный свет. Но посадки еще не было.

— Побродим, — предложил. Замятин.

Они вышли через узорчатые ворота в привокзальный скверик, где росли худенькие липы с серой корой и стояли большие неуклюжие скамьи. Свет от вокзальных прожекторов достигал сквера, липы отбрасывали черные скрюченные тени на вскопанные газоны, а чуть дальше, за тесной оградкой подстриженного кустарника, тени шевелились, как клубы темного тумана, прибитого к земле. Мимо, скрипя по рельсам, шел трамвай. На большом доме полыхала неоном красная надпись «Соки». Она лезла в глаза, разрушая чистую густую синеву неба.

Лена села на скамью так, чтобы не видеть ни трамвая, ни надписи. За грядой кустарника кто-то затаился на скамье, большой и широкий в плечах.

Замятин опустился рядом, закурил.

— Жаль расставаться с вами, Лена, — сказал он.

Лена не ответила. Она видела смугловатое лицо Замятина с косой складкой у рта. Но в словах его не было даже оттенка улыбки. Замятин говорил слишком серьезно, с той слабой грустью, какая была и в словах Морева, когда он прощался.

Лена улыбнулась и сказала просто:

— Вы ведь позвоните, когда приедете в Москву?

— Да, да, — ответил он. — Я буду там проездом… У меня сестра в Москве. И мать недалеко живет. Можно на электричке… Быстро.

— Мать?

Сначала Лена удивилась, потому что уверовала, что Замятин совсем один, как Генка. Потом странная радость тихой струей всплеснула в ней: «Сестра в Москве…»

— А какие они?

— Хорошие, — ответил Замятин и улыбнулся.

«Он их, наверное, очень любит», — подумала Лена и попыталась представить его мать и сестру. Но ничего не получилось.

— А кто она, сестра ваша?