Пять дней отдыха. Соловьи

— Только что встали, — объяснила Зина. — В воскресенье спим до двенадцати. Один раз в неделю ужасно хочется отоспаться.

— Не оправдывайся. Где твой ученый муж?

— Храпит. Даже сквозь стенку слышно. Не знаю, когда пришел.

Она сказала это словно между прочим, но Замятина нельзя было обмануть. Он хорошо знал Зину, и по тому, каким стало ее лицо — непринужденно-спокойным, — понял, что ей сейчас совсем не весело.

— Ладно, — сказал он. — С твоего позволения залезу в ванну. Душ и бритва — вот что нужно в первую очередь приезжему.

— Замечательно, — обрадовалась Зина, — а я пока приберу и приготовлю что-нибудь.

Он прошел в ванную комнату, уютно поблескивающую кафелем, с многочисленными флакончиками и губками на полочках, с удовольствием зажег газовую горелку.

Он мылся не торопясь, докрасна натирая руки, плечи, и думал о Зине.

Первый раз он увидел ее во время войны, когда ехал из госпиталя из северного городка Плисецка, где провалялся более года. Мать написала, чтоб он обязательно разыскал в Москве Зину. «Девочка осталась совсем одна. Мать погибла при бомбежке. Бомба угодила в их дом».

Его выписали из госпиталя по чистой. И он еще был очень слаб тогда. Долго искал по присланному матерью адресу дом в запутанных проездах Марьиной Рощи. Это было старое деревянное строение, насквозь пропахшее кухней и прокисшими тряпками. В комнатенках ютилось несколько семей. Костлявая старуха, у которой спросил он о Зине, ткнула пальцем в угловую каморку. Дверь была не заперта. Подслеповатое окно, железная койка с тряпьем, стол, на нем чайник и пустая стеклянная банка, заменявшая, видимо, стакан. А на стене с порванными обоями висел портрет отца, точь-в-точь такой же, как над письменным столом у них дома. Замятин убрал со стола чайник и банку, расстелил старую газету, вынул из вещмешка весь свой «сухой» паек, выданный в госпитале: тушенку, шпиг, сахар, буханку хлеба. Разложил все аккуратно и стал ждать. Совсем стемнело. На улице буйствовала вьюга. Свет зажигать не хотелось. Он завалился на койку и задремал.

Проснулся от толчка в плечо. Под потолком покачивалась пыльная лампочка. Он приподнял голову и увидел рядом чучело: большая телогрейка с клочками ваты, байковое детское одеяльце вместо платка и запотевшие очки.

— Кто вы? — спросило чучело тонким девичьим голосом.

— Брат, — ответил он и сел на койку. — Сергей.

Зина молча начала раскручивать одеяльце, сбросила телогрейку и осталась в вязаной красной кофточке и ватных брюках, вправленных в широкие валенки. Глянешь на кофточку — худенькая девушка в очках, на брюки — мужик с лесозаготовок.

— Это что? — сказала она, указав на стол.

— Я думал, мы поужинаем вместе.

Зина подошла к столу, взяла вещмешок и стала сбрасывать в него все, что было разложено на газете. Крепко стянула узлом.

— А теперь уходите, — сказала она. Голос у нее дрожал от обиды.

— Черта с два, — сказал Сергей, не поднимаясь с койки. — Я приехал к сестре.

— Если у нас один отец, то это еще не значит, что мы брат и сестра.

— Что-то новое о родословной, — засмеялся Замятин. — Но даже посторонних не гонят в этакую вьюжную ночь. Да еще когда идет война.

Зина сняла очки. Наверное, они ей мешали разглядеть Сергея как следует. У нее были длинные ресницы, серые, словно опаленные, а глаза прятались глубоко в теневых провалах.

— Закон военного гостеприимства, — усмехнулась она. — Только все равно вы для меня не существуете.

Она сняла валенки и вышла. Вероятно, на кухню, чтоб посушить. Вернулась в тапочках, без ватных штанов, в измятой юбчонке. Не глядя на Замятина, принялась стелить постель. Бросила на пол старое ватное одеяло и подушку. Погасила свет, легла на койку.

Замятин расстелил одеяло на полу в узком проходе, укрылся шинелью.

— Зина, — позвал он.

— Не мешайте спать. Я очень устала.

«Ладно, — подумал он. — Поговорим утром».

Но утром говорить не пришлось. Видимо, его все-таки рано выписали из госпиталя или, может, с пола очень дуло, а он еще был слишком слаб. Утром у него начался горячечный бред. Он смутно помнит, как в те дни хлопотали над ним костлявая старуха и Зина, а потом он увидел мать. Она сидела рядом, плакала и смеялась.

Когда он совсем пришел в себя, Зина подошла и, хмурясь, краснея, сказала:

— Прости, Сережа. Я ничего не знала. Почему-то думала — ты интендант.

— Дура ты, — сказал ей Замятин.

— Сам дурак, — ответила Зина и показала ему язык.

Мать все поставила на свои места. Она была такой же подвижной и моложавой.

— Будем жить вместе, так легче, — сразу же заявила она.

Зина наотрез отказалась выезжать из Москвы.

— Не могу. Я к ней приросла.

Мать поняла ее. Она бегала несколько дней по каким-то организациям, потом весело объявила:

— Мы тоже остаемся здесь! Мне предложили… Начинаем строить! Вы понимаете, что это значит?

— А наш старый дом? — спросил Сергей.

— Клавдий Иванович поживет, — ответила мать.

Так он узнал о судьбе Можаева, которого считал мертвым, и так началось то, из-за чего потом он уехал в Ленинград. Но это уж другая история. А Зина…