Пять дней отдыха. Соловьи

Странная штука память. Она будто просеивает время сквозь сито и отбирает часы, минутки, пропуская целые годы. Но эти минутки и часы сливаются в единый поток, и уж тогда не важно, что между ними была длинная дорога, — она исчезает, словно соскальзывая за перевал в невидимую долину, и возникает лишь снова на круче. Он не видел Зину иногда по нескольку лет, но ему казалось теперь, что с того дня, как вошел он в каморку на Марьиной Роще, сестра постоянно была рядом и он знал о ее жизни все: и как она стала студенткой, как работала прорабом на стройке, а потом в проектном институте, как появился Павел, как родила она Аленку.

Все это Замятин хорошо знал, как и то, что в душе Зина осталась той же самой гордой девочкой, какой была в ту ночь, когда чуть не выгнала его за давнюю обиду, и поэтому так нелегко ей сейчас…

Замятин вышел из ванной гладко выбритый, в белой свежей рубахе. На кухне пахло вкусным. Зина стояла у газовой плитки, ловко орудуя ножом. В клетчатой рубашке и брючках, она походила на строгого мальчишку-зубрежника. Зина поправила тыльной стороной руки свои рыжеватые волосы, и этот ее чисто женский жест, которым поправляла волосы и Лена, заставил его замереть. «Надо позвонить», — опять подумал он. Но сделать это тотчас, при сестре, стеснялся. «Лучше потом… из автомата». То была его тайна, и ему не хотелось ею делиться.

Павел кончал умываться под кухонным краном, шумно фыркая, приглаживая шишковатую, вполголовы лысину. Он схватил с крюка полотенце, энергично растер широкое лицо с резкими разлетами бровей и обнаженную волосатую грудь. Пронзительные, с хитрецой глаза его весело блеснули.

— Серега! — крикнул он и, поддернув на резинке коричневые шаровары, раскинул в стороны руки. — Дай я тебя потискаю.

— Рубаху бы надел, — сказала, не отходя от плиты, Зина.

— А, — поморщился Павел, по-борцовски обхватил Замятина, несколько раз приподнял его. — Шагаем ко мне, пока Зина кашеварит.

Он по-прежнему был по-бычьи здоров, хотя у него наметилось брюшко, лысина стала больше, а под глазами налились белые бугорки. В нем действительно было что-то медвежье: и в том, как он шел, переваливаясь на крепких кривых ногах, и в лице, почему-то казавшемся мохнатым, с умной расплывчатой ухмылкой, и в жестах, немного медлительных, но в то же время полных скрытой силы.

Комната его была сплошь уставлена стеллажами с книгами, только в простенке у окна висел узкий эстамп — косяк летящих уток над мерзлым камышом, и стояло в углу зачехленное ружье. На большом двухтумбовом столе — порядок. Арифмометр, пишущая машинка в футляре, несколько ручек в деревянном стаканчике. Крепкий, рабочий стол.

— Серега! — заорал Павел. Голос у него был, как у милиционера, кричащего на улице в микрофон. — У меня тут бутылка цинандали. Давай раздавим, пока суд да дело!

— Не могу, профессор. С утра…

— А я тебя сейчас заставлю. — Он схватил с полки объемистую книгу и швырнул на стол. — Видал! «Проф. П. А. Лагутин». Монумент. Тридцать печатных листов. Вопросы экономики предприятия и все такое прочее. Ты все равно ни черта не поймешь. А то бы подарил. Два года строгал. Веселая работенка, не правда ли?.. Ну, обмоем?

— По-моему, ты вчера это сделал вполне добросовестно.

— Зина нажаловалась? Ошиблась! Вчера кандидата пропивали. Веселый мальчик. Далеко пойдет. Защитил, как на велосипеде по канату проехался… Так будешь пить?

— Нет.

— Ну, тогда я сам.

Он налил полный стакан, посмотрел на свет и, причмокнув, выпил.

— Хорошо!.. А вообще-то тоска, Серега, тоска. Лекции, кафедра, защиты. Муть… На охоте два года не был. В ружье скоро тараканы заведутся. Наука, наука… Подсидки, сплетни и драки с оппонентами. Весело живем.

— Кокетничаешь?

— Да ну тебя… Вон на столе видишь рукописище лежит?

— Новый монумент?

— Как бы не так. Из одного кретина очередного кандидата наук делаю. Нужно, дорогой мой, нужно.

Он почесал грудь, напялил на себя рубаху, заправил ее под резинку шаровар. Расплывчатая ухмылка скользила по его лицу, и нельзя было понять, говорит он серьезно или смеется. Замятин никогда не мог этого разобрать. Муж Зины умел говорить как-то так, что все можно было принять и в шутку и всерьез.

— Зачем же нужно, если кретин?

— Эх, Серега, каждая жизнь имеет свой парад и свои нужники. Тебя интересуют нужники?

— Нет.

— А что же ты спрашиваешь?.. Ну, ладно. С кретином дело обстоит просто. Он сидит в удобном кресле. В один вечер, а может быть, под воздействием жены — бывает и так — он вдруг догадывается: рано или поздно его попрут с кресла. А что тогда?.. Вот если б кандидатскую! Тут уж, милый, могут и не попереть. А во-вторых, если попрут, то свои две сотни он всегда получит. Кретин знает, что ему нужно. В технику он не лезет — там тяжело. Он идет ко мне. Экономика! С такой наукой не пропадешь. Она освобождает от романтических туманов. С нее все начинается, ею все кончается. Он приходит и просит: «Сделай из меня кандидата». Мы садимся вместе и пишем. Ясно?

— Ты бы мог его послать к черту.