Пять дней отдыха. Соловьи

Больше они действительно не говорили об этом человеке. Но Сергей еще долго думал о Клавдии Ивановиче. Так вот он какой, этот загадочный парень, из-за которого ушел от них отец. Сергею не нравилось в Можаеве все. Одно время ему хотелось встретить его на улице и влепить по морде. Он даже представлял, как это будет. Подойдет и с маху даст по очкам. В нем все бунтовало против Можаева, хотя он не знал, что это за человек, и томился ревнивой, невыплеснутой злостью.

И вот Можаев сам постучался к ним в дверь, вошел одетый в военную форму. Она сидела на нем мешковато, гимнастерка топорщилась под широким новеньким ремнем.

— Хлеб да соль, — сказал он, косо улыбнувшись.

Мать встала навстречу.

— Мой сын, — кивнула она на Сергея.

— Здравствуй, Сережа, — Клавдий Иванович протянул руку, глядя сквозь очки, щуря глаза. Рука у него была узловатая, красная, словно обожженная морозом.

Сергею не хотелось подниматься и пожимать эту руку, но под строгим взглядом матери он встал, поздоровался.

— Даже не верится, — вздохнул Клавдий Иванович. — Был совсем мальчишкой… Не скажешь, что сын. Встретишь на улице, подумаешь: брат и сестра. Вот так-то мы с вами живем, Светлана Владимировна. Годы идут, и не замечаем.

Мать пригласила его к столу пить чай и тоже назвала его на «вы». Сергей понимал, что делают это они для него, и ему было неприятно.

Клавдий Иванович сел, сцепил красные пальцы больших рук, медленно стал оглядывать комнату. Взгляд его остановился на фотографии отца. Что-то растерянное, едва уловимое проскользнуло по его лицу.

— Ухожу в армию, Светлана Владимировна. Призвали из запаса политруком. Пришел проститься.

— А я сына в армию провожаю, — сказала мать.

Клавдий Иванович внимательно посмотрел на Сергея и стал помешивать ложечкой чай.

— Вы пейте, пейте, — сказала мать. — Вот печенье.

Можаев стал пить осторожно, будто чай был слишком горяч, хотя он успел остыть, пока Клавдий Иванович его помешивал. Мать взяла свою чашку. Странное это было чаепитие. Три человека сидели за столом и напряженно поднимали чашки, будто в них была не обыкновенная вода с заваркой, а нитроглицерин или гремучая смесь. Так длилось очень долго. Наконец Клавдий Иванович сказал:

— Спасибо… Мне пора.

Видимо, Можаев ждал, что мать задержит его или скажет что-нибудь, но она молчала. Тогда он встал, одернул гимнастерку, поправил ремень, вдруг шагнул к письменному столу и, щурясь, стал разглядывать фотографию отца. Сергею показалось, что плечи Можаева дрогнули, будто он попытался что-то трудное удержать в себе, не дать ему вырваться наружу. Но так ничего и не сказав, повернулся на каблуках.

— Я пойду.

И не протянув на прощание руки, молча, еще более ссутулившись, рассеянно пошел к двери.

— Я провожу, — сказала мать и, накинув на плечи платок, побежала за ним.

Она вернулась быстро, была бледна, губы ее кривились, пальцы нервно перебирали платок.

— Что? — испугался Сергей, выскакивая из-за стола.

— Он видел отца перед…

— Ну?

— Отец сказал, что Можаев плохо сделал, уехав из нашего города.

— Поэтому он вернулся?

— Да… Можаев ездил… хлопотать об отце…

Она жадно глотнула воздух, сморщилась и, вскинув руки к лицу, заплакала. Сергей подбежал к матери, прижал ее к себе.

— Ну что ты… Что ты…

— Не буду, не буду. — Она вытерла пальцами глаза, вздрогнула, как от озноба, и прошептала: — Устала я, Сережа, ой как устала.

Сергей понял, что веселость и бойкость мать выказывала весь этот день лишь для него, а на самом деле ей было грустно, тяжко, и только сейчас прорвалась эта тяжесть. Он гладил ее по волосам, чтобы успокоить.

Мать улыбнулась сквозь слезы, тряхнула головой.

— Давай допьем свой чай. Хочешь, я подогрею?

Так закончился день их прощания. И все же, когда Сергей вспоминал о нем, он видел праздничную мать и город, залитый солнцем, пахнущий влагой и весной, слышал звон трамваев, перекличку прохожих, гудение теплого ветра в водосточных трубах и видел Ленина с черной бронзовой кепкой и теплыми каплями на ней.

Подвода двигалась по лесной просеке. Можаев лежал, укрытый шинелью. Голова его покачивалась. Сергей шагал рядом и думал: «Что же напишу я матери?»

9

Москва встретила Замятина воскресным суетным утром. В огромных стеклах, как в апрельских лужах, покрытых ледком, плыли голубое небо и белые облака, шуршал от людской тесноты асфальт. У Казанского вокзала толклись девушки и парни с рюкзаками. Напевно кричали лотошницы о пирожках. Душистый запах печеного тянулся от плетеных корзин. Мягко урча моторами, подвигались такси к стоянке.

— На Кутузовский, — сказал Замятин, усаживаясь на заднее сиденье. Таксист повернулся, скользнул жуликоватыми глазами.

— Через центр?

«Проверяешь?» — усмехнулся Замятин. Он знал эту уловку московских таксистов.

— По кольцу до Восстания, через Новоарбатский мост.

Таксист уважительно кивнул.

«Что, съел?» — развеселился Замятин. Впрочем, ехать можно было и через центр. Но тот путь в бесконечных стоянках у светофоров — для провинциалов. Хочешь держать марку — просись на кольцо.