Пять допросов перед отпуском

— Фрау Дитмар, я намеревался завтра ехать в Галле, у меня там дела, но придется ехать сегодня. Если удастся, привезу Татьяну Николаеву.

Карин вдруг почувствовала, что глаза ее стали влажными — ну, что за человек этот Алексей Петрович. «Положи живот свой за други своя...». В полчаса сменить все свои планы ради Карин Дитмар и ее дела... Она шагнула к Алексею Петровичу, тронула кончиками пальцев отворот шинели:

— Товарич Хлынов, если вы не против, я могла бы поехать с вами. Только заедем ко мне, я переоденусь.

И уже когда садились в машину — Алексей Петрович за руль, Карин рядом, — она как-то очень просто сказала:

— Пожалуйста, не надо на меня сердиться, во всех нас, немцах, еще так много условностей...

Им все удалось: выкроить в действительно плотном расписании Николаевой окно, и увезти ее в Шварценфельз, и молниеносно распространить билеты, и приготовить зал, все тот же Альбертусхалле. Концерт, разумеется, прошел великолепно. Татьяна Николаева была в самом деле изумительной пианисткой. И вечером, после концерта, в отделении общества решили устроить небольшой товарищеский ужин.

Когда Алексей Петрович вошел в зал, сухонький Ханке, как член правления, представлял собравшимся Николаеву, невысокую шатенку с открытым, очень белым лицом и совершенно простой, с пробором посредине головы, гладкой прической. Видимо, ей было неловко, что ее персона явилась причиной такого торжества, и она смущенно улыбалась, не поднимая глаз на окружающих. Но когда к ней подвели Алексея Петровича, она, увидев его форму, сразу успокоилась. Взяв Алексея Петровича под руку, она тихонько, не поворачивая головы, прошептала:

— Вы потом переведете мне, что он говорил? Я хоть и понимаю, но для верности...

Алексей Петрович также шепотом ответил:

— Я буду переводить сразу, вам ведь придется отвечать.

Ханке, не заглядывая больше в исписанный листок, с достоинством говорил:

— ...И мы рады приветствовать в нашем маленьком городе такую выдающуюся пианистку, как госпожа Николаева. Ее волшебные пальцы, при всей их материальности, смогли вторгнуться в наши души, пробудить в них истинную любовь к искусству русского народа. Госпожа Николаева позволила нам понять и еще больше полюбить русского гения Чайковского. Но она же показала нам, что русские прекрасно знают и ценят гениев немецкой нации — Бетховена, Баха, Шуберта. Так пожелаем нашей дорогой гостье...

Алексей Петрович слово за словом переводил и успевал при этом время от времени поглядывать на дверь, с нетерпением ожидая прихода Карин. Она почему-то задерживалась, и Алексей Петрович испытывал давным-давно позабытое чувство щемящего беспокойства.

Татьяна Николаева чуть сжала пальцами руку Алексея Петровича:

— Нет, нет, я чувствую себя неловко, пожалуйста, пусть они прекратят эти овации, я же не на сцене.

Алексей Петрович согласно кивнул, громко произнес по-немецки:

— Высокоуважаемые дамы и господа! Наша гостья просит слова! — и по-русски Николаевой: — Не ждите тишины, говорите, я их перекричу.

Николаева засмеялась.

— Хорошо, переводите. Друзья! Позвольте сказать, что сама я куда скромней оцениваю свои артистические данные и свои успехи. А эти овации относятся, конечно, не ко мне. Это — проявление вашего чувства дружбы к советскому народу, не правда ли?

Едва Алексей Петрович перевел, из-за спины Ханке выступила Карин. Она, верно, хотела что-то сказать, но помолчав секунду-другую, рассмеялась и развела руки:

— Ах, какой из меня оратор? Я вас так поприветствую. Не рассердитесь? — Она подошла к пианистке, обняла и поцеловала в одну щеку и в другую. Кругом смеялись и аплодировали, Татьяна Николаева рдела от смущения, а Карин взяла Алексея Петровича под руку, — это как-то само собой получилось, — и сказала:

— Я хочу для нее спеть, спросите, пожалуйста, нравится ли ей «Соловей» Алябьева?

Николаева обернулась к Алексею Петровичу, лицо было растроганное:

— Что она сказала? «Соловей»? Я буду аккомпанировать: эту песню я люблю. Она хорошо поет?

— Услышите, Татьяна Петровна.

Он подвел их обеих к роялю, вокруг столпились гости, и Алексей Петрович с удивлением смотрел, как эти две женщины, еще вчера не знавшие друг друга, склонились над сверкающими клавишами, и Карин взяла аккорд, а Татьяна Петровна радостно закивала, усаживаясь; словно сама собой, нашлись и нужная тональность, и привычный для Карин темп, и голос ее затрепетал над притихшим залом:

Соловей, мой соловей,
Голосистый соловей...

Алексей Петрович глянул на часы — до отъезда пианистки оставалось чуть больше получаса, а гостья так и не поужинала. Он дождался конца романса и решительно положил ладони на клавиши перед недоуменно взглянувшей на него Карин:

— Всё, уважаемые дамы и высокочтимые господа, теперь всё. — Добавил нарочито грубовато и откровенно, зная, что его поймут: — Иначе наша гостья рискует уехать на ночь глядя с пустым желудком. Сейчас ее энтузиазм доминирует над голодом, но потом наша гостья спохватится, уверяю вас...