Пять допросов перед отпуском

От беседы с ним у меня осталось двойственное впечатление. Майор Хлынов показался мне человеком серьезным. И его манера говорить, и его умение держаться, и его знание немецкого языка, и его эрудиция — все это внушало уважение. Если же судить по орденским планкам на кителе, майор Хлынов войну прошел с честью. С другой стороны, я теперь точно знал, что вызывали майора в Управление комендатур из-за связи с немецкой певицей Карин Дитмар. И письмо, которое ему пытался вручить Лансдорф-Лоренц, было якобы от нее, во всяком случае, почерк был ее, и подпись была ее. Но майор совершенно уверенно сказал, что, как бы ни решали о нем в Управлении военных комендатур и как бы ни думал об этом я, следователь, — Карин Дитмар такого не допустит: сама в Западный Берлин не поедет и его туда звать не станет.

Сразу же после ухода майора Хлынова я связался с комендатурой в Шварценфельзе, и мне подтвердили, что Карин Дитмар там, никуда не уезжала, а вчера приходила справляться о майоре Хлынове и даже принесла с собой письмо от его имени — якобы Хлынов просил ее приехать к нему в Западный Берлин... Вот теперь кое-что стало проясняться! Но только кое-что: какую роль играл в этой комбинации Лансдорф-Лоренц, я еще не знаю. Кто и для чего пытался спровоцировать Карин Дитмар — тоже. Словом, сегодня еще один допрос, а завтра надо ехать в Шварценфельз. Интересно, что она из себя представляет, эта Карин Дитмар?

II

Лансдорф-Лоренц сидит на стуле, как и вчера, с видом невинно пострадавшего. И он по-прежнему готов давать исчерпывающие ответы на все мои вопросы, разумеется, на те, которые, как он предвидит, я буду задавать. А если я задам непредвиденный? Ну, посмотрим...

— Почему вы стреляли в майора?

— Ах, бог мой, — да потому, что он меня схватил. Или я похож на человека, который, как говорят в Берлине, разрешает пускать себе вшей в шубу?

— Нет, не похожи. И еще вопрос: откуда у вас оружие?

— Сохранил — с тех давних лет, когда я носил форму. Я понимаю, что нарушил решение Межсоюзнического контрольного совета, и готов нести ответственность.

— Присовокупите еще ответственность за покушение на жизнь офицера Советской Армии...

— Допустим. Хотя, повторяю, он напал первым. Я оборонялся. Еще что?

— Вам этого мало?

— О нет. Берлинец скажет — мой ящик полон до краев. С меня и этого хватит.

— Боюсь, что будет больше.

— Что вы хотите сказать?

— Вы никогда не слыхали такого имени — Карин Дитмар?

Он на секунду-другую задумывается, как бы что-то припоминая, потом отрицательно качает головой:

— Нет, впервые слышу.

— Я разъясню: Карин Дитмар — женщина, которая писала то самое злополучное письмо к русскому майору. Там стоит ее подпись.

— Простите, но я не читаю чужих писем.

— Похвально. Даже очень. И вы никогда не встречали ее в Шварценфельзе?

— В Шварценфельзе? Я?

Ага, голубчик, голос-то дрогнул! Теперь — наступать.

— Господин Как-вас-там, может, хватит играть в прятки? «Мой ведь ящик тоже полон до краев». С меня тоже достаточно!

Он мгновенно, артистично и почти натурально, взрывается:

— Я ничего не знаю! Я стал жертвой чьих-то махинаций!

— Но зачем же так громко? Я ведь всего в двух шагах от вас...

— Извините. Суть дела я изложил, остальное решайте без меня.

— Но мне все же хотелось бы услышать более определенный ответ: вы знаете певицу Карин Дитмар по Шварценфельзу?

— Я сказал все. Решайте без меня.

— Решать будет суд. Я прошу ответить на мой вопрос.

Он молча опускает голову, и я понимаю, в чем дело: если Карин Дитмар поверила в письмо от имени майора Хлынова и уехала в Западный Берлин, то мы ее ни о чем, естественно, не сможем расспросить — тогда можно утверждать, что он ее не знает, и вся его легенда насчет фрау Кохмайер и ее гостье сохраняет свою стройность и незыблемость. А вдруг что-то сорвалось, как сорвалось с майором Хлыновым, и Карин Дитмар в Шварценфельзе? Тогда она может, чего доброго, уличить его: может оказаться, что они знакомы, и вся легенда летит в тартарары. Что же, голубчик, все идет, как положено. Еще с час я раз за разом вежливо повторяю свой вопрос, он монотонно, полузакрыв глаза, просит решать «эту заварушку» без него, так как «ящик полон».

Наконец я чувствую, что допрос следует прекратить: о чем бы я сегодня его ни спрашивал, он будет твердить свое «без меня». Надо дать ему отдых, а через день продолжить. Именно отдых: завтра не трогать весь день и вечер, а послезавтра не трогать день. К вечеру он начнет беспокоиться, почему нет допросов. И это хорошо: нельзя, чтобы на допрос он приходил спокойным и уверенным. Я за это время как раз успею выскочить в Шварценфельз. То, что мой отпуск отодвинется на эти самые двое суток, меня уже не трогает: Лариса сказала, что она как-нибудь переживет такую обиду, но если я и через месяц не появлюсь, то она выйдет замуж за первого встречного — не пропадать же очереди в загс. И от этой немудрящей шутки, а может, от тона, которым она была сказана, я теперь совсем спокоен.

III