Пять допросов перед отпуском

Теперь о расстреле. На этот счет можете не беспокоиться: у нас смертная казнь отменена. Завтра я покажу вам официальное подтверждение. Следовательно, почетной смертью ландскнехта на поле брани вы не падете. Нам остается лишь общими усилиями найти выход из этого, прямо скажем, довольно глупого, положения, в котором очутились вы. Сейчас я думаю прервать допрос: по вашему лицу я вижу, что вам надо опомниться. Значит, до завтра.

III

Федор Михайлович — грузный, волосы бобриком еще густые, а виски давно с проседью... — обстоятельно, с карандашом в руке, штудирует протокол, изредка хмыкая от удовольствия.

Да, все же неладные отношения складываются у меня с Федором Михайловичем, и я понимаю: в чем-то он прав, характер у меня не ангельский. Его нравоучения у меня восторга не вызывают, и он это знает. И еще мне кажется, что Федор Михайлович, пришедший в отдел после меня, не принял моих особых отношений с Романом Ивановичем и считает меня выскочкой и любимчиком. Еще бы, только-только со студенческой скамьи, и уже старший следователь! Сам же Федор Михайлович не раз говорил, что в его время до старшего следователя долго росли — и в помощниках следователя не один год, бывало, походят, и следователем покорпят, по району поездят, в грязи поплавают, в снегу покупаются, и лошадей научатся запрягать, и в седле кое-что намнут, и пенек вместо стола приспосабливать научатся, — словом, поймут, какая она есть, жизнь следователя. «А вам, — это он мне в глаза говорил, — вам что-то фортуна шибко ласково улыбается, смотрите, не зарвитесь и не сорвитесь». Меня такие рассуждения обижали и раздражали, но выслушивал их я всегда молча, спорил только по делам, молчание же мое Федор Михайлович истолковывал как высокомерие и нежелание внять разумным советам. Словом, он был резок, говорил то, что думал, и не очень заботился, нравится это кому-нибудь или нет. Но вот Федор Михайлович кладет карандаш и поднимает на меня удивленные глаза:

— Так и сказал — американский наемник? Чем же вы его проняли?

— Показаниями Карин Дитмар, ее протокол подколот ниже.

— А! Что же — она все признала? (Я Федору Михайловичу протокола допроса Карин Дитмар не показывал: днем его не было, а потом я вызвал Лансдорфа).

— Федор Михайлович, она любит майора Хлынова, но комбинация разыгрывалась без ее участия. Вернее, без ее ведома.

— Интересно. И как вы пришли к этому выводу? Наверное, интуиция?

— Не только, конечно...

В словах Федора Михайловича я уловил иронию, но сейчас меня это почему-то не обижало.

— А вы знаете, повышенная эмоциональность никогда не считалась добродетелью следователя. Эта немка, должно быть, очень красивая?

Это уже походило не на иронию — тут пахло насмешкой, но я положил себе — не кипятиться и ответил спокойно:

— Да, Федор Михайлович, у нас в России ее тоже сочли бы красивой.

— Вот, вот. То майор Хлынов попался, теперь вот мой следователь без ума... Ну, ну, я шучу, не кипятитесь. Но подумайте сами, как все просто складывается, словно в дешевом романе: у Хлынова никого нет, ни семьи, ни даже приятельницы, а тут немка, и всё у нее на месте: и умна, и красива, и в душу влезть может... Да за такой ваш Хлынов не то что в Западный Берлин — на Луну пешком уйдет! И потом это письмо. Как вы считаете, для чего Дитмар его писала?

— С письмом ясности нет, Федор Михайлович. Дитмар говорит, что она Хлынову ничего не писала. А экспертиза еще не готова.

— Мало ли что говорит! Хлынов же сразу ее руку признал!

— Да, Федор Михайлович, признал. Но он же потом от этой мысли отказался.

— Ну разумеется! А вы что, от него другого ждали?

— Федор Михайлович, я прошу отложить временно разговор о Карин Дитмар. Я хочу еще раз побывать в Шварценфельзе, надо разобраться с теткой Лансдорфа, фрау фон Амеронген. Герберт Лансдорф жил у нее, и она соседка Карин Дитмар. У меня сейчас на эту «фон» времени не хватило...

— Вот именно — разобраться надо тщательно. Только не будьте легковерны и доверчивы. А то у вас иногда бывает: «Он такой насквозь открытый, как ему не верить?» Мои слова или ваши? То-то, ваши. Что думаете делать с Лансдорфом?

— Завтра утром доскочу до редакции «Тэглихе Рундшау», пороюсь в архивах и возьму немецкий перевод Указа об отмене смертной казни. Пусть Лансдорф почитает. На той неделе выеду в Шварценфельз, а пока продолжу допросы — как ни в чем не бывало.

— Что значит, как ни в чем не бывало?

— Не стану подчеркивать, что я его изобличил, не буду высказывать недовольства его обманом, не буду злорадствовать.

— Скажите... я иной раз думаю... Ведь ваш отец погиб в этой войне. Вы действительно не питаете злобы к ним?

— Ко всем — нет. Ненавижу фашистов.

Глава третья

I

Берлин встретил Алексея Петровича надоедливым мелким дождем. До центра Берлина он не доехал: состав переформировывался в Кепенике, в пригороде, от которого до центра было еще километров тридцать.