Пять допросов перед отпуском

— Два часа назад, товарищ полковник. На службе быть завтра.

Они встретились посередине огромного кабинета, комендант сграбастал ладонь Алексея Петровича, и она утонула в огромной ручище: хоть и не малого роста был Алексей Петрович, но полковник был богатырского сложения. Радостно улыбаясь, полковник обхватил Алексея Петровича за плечи и повел к столу, за которым сидели Ханке и Кауль, оба в легких безрукавках и просторных шортах.

— Скажи, пожалуйста, этим немцам, сейчас придет переводчик, я уже вызвал.

Они подошли к вставшим немцам, Алексей Петрович пожал им руки, сел рядом с Ханке, спросил:

— Что-нибудь на фарфоровой фабрике не заладилось?

— Да, к сожалению. Скажите, пожалуйста, господину коменданту, что магистрат бессилен: корпус через два-три месяца будет полностью восстановлен, но оборудования нет. Его должна была поставить мюнхенская фирма «Зеверинг А-Г», но вчера от них пришло письмо — оборудование изготовлено еще в прошлом месяце. И что-то там случилось...

— Будто вы не понимаете, что случилось! — раздраженно перебил Кауль. — Ваши коллеги из Баварского ХСС попросту не хотят выполнять контракт, не только же это оборудование задержано, вы же отлично знаете!

Ханке болезненно поморщился, но ссориться не стал.

— В общем, господин майор, магистрат бессилен...

— Что у них стряслось, Алексей Петрович? — Полковник переводил взгляд с одного немца на другого.

— Кауль, товарищ полковник, хочет доказать Ханке, что Баварский ХСС вставляет нам палки в колеса, а тот не верит.

— А конкретно?

— Мюнхенская фирма «Зеверинг А-Г» отказалась поставить уже изготовленное оборудование для восстанавливаемого цеха фарфоровой фабрики.

Комендант снова достал платок и несколько минут молча вытирал шею, затылок, темя, попеременно посматривая то на насупившегося Кауля, который, видимо, с трудом сдерживал раздражение, то на Ханке, — тот был совершенно невозмутим. Потом спросил:

— Что же они думают делать?

Алексей Петрович перевел. Кауль, с неприязнью посмотрев на сухонького Ханке, ответил:

— Дирекция завода и так видит, что магистрат бессилен, в данном случае, по крайней мере. От мюнхенской фирмы мы, видимо, ничего не дождемся, а если и дождемся, то не очень скоро. Я настоял, чтобы достопочтенный герр Ханке пришел со мной сюда, имея в виду просить русские власти оказать нам помощь. Можем ли мы надеяться... Словом — машины надо заказывать в России, другого пути я не вижу.

Выслушав перевод, полковник поднял правую бровь, посмотрел на Кауля, потом на Ханке.

— А интересно, Алексей Петрович, что думает Ханке?

Не дожидаясь перевода, заместитель бургомистра, немного понимавший по-русски, склонил голову.

— Я уполномочен магистратом выразить согласие.

— Но ведь ему не нравится, а? Алексей Петрович, я же по тону чувствую, что не нравится. Так, да?

Вежливо улыбаясь одними губами, Ханке подтвердил:

— Разумеется. Дело, конечно, не в оборудовании. Германия раскалывается на две части: экономика Восточной зоны все больше привязывается к России, а Западная Германия...

— Пляшет под дудку западных держав, — перебил Алексей Петрович. — Вы правильно понимаете суть происходящих событий, господин Ханке. Но должны же вы понять и то, что не мы в этом виноваты. — И по-русски полковнику: — Что ответить?

— Скажи, что комендатура согласна поддержать ходатайство магистрата перед Советской военной администрацией...

Перевести Алексей Петрович не успел: пришел Никон Евстратович, переводчик комендатуры.

— Извините великодушно, господин полковник, что задержался. Здравствуйте, господин майор! С благополучным возвращением вас!

— Здравствуйте, Никон Евстратович. А вы все никак от господ не отвыкнете? Ухо ведь режет, ей-же-ей, по-русски это давно не звучит.

— Мне уже шестой десяток, Алексей Петрович, так что вряд ли я теперь отвыкну. Да и подданства российского лишен — не вижу за собой морального права обращаться к вам иначе. — Обернулся к полковнику: — Так я готов, можем начинать.

II

Весь этот невыносимо жаркий, полный треволнений день Алексей Петрович прожил на одном дыхании.

Он знал, что вечером поедет к Карин, и нарочно не звонил ей, чтобы появление его было сюрпризом. Он был уверен, что своим приходом обрадует Карин, и сам радовался тому, что доставит ей радость. Он знал также, что потом не станет больше приезжать к ней, чтобы не создавать ненужных осложнений ни для себя, ни для нее, но это единственное посещение разрешил себе, твердо веря, что оно будет последним. Весь этот день был пронизан предвкушением встречи и таким он сохранился в памяти Алексея Петровича навсегда.

Было часов восемь, когда он наконец вышел из комендатуры и пошел на Августаплатц, к трамваю: машину не стал брать умышленно, чтобы не оставлять ее, с русским номерным знаком, у дома Карин.