Пять фараонов двадцатого века

Платон считал, что идеальное государство можно будет создать только в том случае, если управлять им будут философы. Владимир Ленин считал идеальным государством такое, которым управлять сможет любая кухарка. Но культ знаний в конце 19-го века вырастал и креп не столько из книг писателей и мыслителей, не столько из речей и трактатов политиков, сколько из потребностей индустриальной эры, властно входившей в историю мира. Талантливый и энергичный подросток скоро замечал, что книги — это заманчивый и ослепительный путь наверх. И он кидался на этот путь с таким же азартом и безоглядностью, с какими американские золотоискатели устремлялись в Калифорнию и на Аляску.

Церковь утрачивала контроль над народным образованием. Защищая свои догматы, она невольно оказывалась в оппозиции к новейшим достижениям науки. Уроки Закона Божьего в светских школах не считались важными и первоочередными. А предмет «Как стать хорошим человеком» в школьных программах отсутствовал. Заповеди «не убий, не укради, не лги» выглядели пережитком реакционного прошлого, ненужным ограничением безудержного порыва к личной свободе. И все пятеро наших героев в юные годы с энтузиазмом устремились по открывшемуся пути: прочь от религиозного мрака к сияющему свету познания мира и его холодных бесстрастных законов. При этом, чистое познание их занимало меньше всего. Они стремительно заполняли свой мозг информацией из самых разных научных сфер, готовясь использовать её как оружие в борьбе за самоутверждение и для утоления своих самых горячих страстей.

Летопись вторая. ИХ УЧЁБА

В Тбилиси

В 1894 году пятнадцатилетний Иосиф Джугашвили вступил под своды Тбилисской семинарии, прозванной выпускниками Каменный мешок. Его мать была счастлива, она в мечтах уже видела сына в облачении епископа. Но вряд ли представляла себе, через что ему придётся пройти.

Шесть сотен семинаристов размещались в спальнях по 20–30 человек в каждой. Подъём в 7 утра, молитва в часовне, чай, потом классы до двух. Обед в три и свободное время до пяти. Вечерняя молитва, ужин в восемь и снова занятия до десяти. Имперская политика русификации доходила до того, что грузинский язык изучался как иностранный, два раза в неделю, и грузинские книги были запрещены. Из русских авторов запрету подверглись Лев Толстой, Достоевский, Тургенев и многие другие. Круглосуточная слежка осуществлялась не только наставниками, но и сетью шпионов, завербованных среди семинаристов. Нарушения и выговоры фиксировались в специальном журнале, за них снижали отметки, а то и отправляли в карцер.[71]

Иногда грузинская гордость прорывалась сквозь систему тотального подавления ума и воли учащихся. Иосифу доводилось слышать легенды о бунтарях, осмелившихся на открытый мятеж. Один студент избил преподавателя за то, что тот объявил грузинский «собачьим языком». В другой раз конфликт закончился тем, что русский ректор был зарезан грузинским кинжалом.[72]

Несмотря на все запреты, обыски и слежку, запрещённые книги циркулировали в семинарии так же активно, как Самиздат и Тамиздат в СССР семьдесят лет спустя. Иосиф зачитывался переводами Гюго, Золя, Шиллера, Мопассана, Бальзака. Из русских обожал Некрасова, Чернышевского, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова. Толстого тоже ценил, но на полях его религиозных сочинений однажды написал «ха-ха-ха».[73]

Однако больше всего он был увлечён персонажами грузинских саг, смело сражавшимися в горах против иноземных захватчиков. Герой романа Александра Казбеги «Отцеубийца» по имени Коба стал его кумиром, он требовал, чтобы друзья называли его Кобой. Семья, благополучие, жизнь — всем следовало пожертвовать ради победы в священной борьбе. Долг мести был выше всех других обязанностей человека. Лозунгом безжалостной борьбы было: «Не дай нам Бог умереть в своей постели!».[74]

В семнадцать лет Сосо-Коба сам начал писать стихи. Образ одинокого отвергаемого пророка часто появляется в них на фоне торжественной и прекрасной природы.

Сердца, превращённые в камень,
Будил одинокий напев.
Дремавший в потёмках пламень
Вздымался выше дерев.

Но люди, забывшие Бога,

Хранящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.

Сказали ему: «Будь проклят!

Чашу испей до дна!..
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна».[75]

Однако и предчувствие незаурядной судьбы, и надежда на неё проглядывают в строчках:

Но твёрдо знай, кто был однажды
Унижен и повергнут в прах,
Ещё с Мтацминдой станет вровень
И веру возродит в сердцах.