Пять поэм

«В прославленье Аллаха, что благом и милостью щедр!»[3]
Вот к премудрости ключ, к тайнику сокровеннейших недр.[4]

Мысли первоисток, изреченных словес завершенье —
Имя божье, и им ограничь ты свое изложенье.

Испокон пребывающий, сущего предбытие,[5]
Вековечней в себе, чем явленное вслед бытие.

Вечный вечности вождь, изначально начальный над нею,
Что каламу времен[6] ожерелье накинул на шею.

Всех творец родников,[7] источающих жизни струю,
Жизнедавец, всему давший быть бытием бытию.

Он раздернул завесу у скрытых завесой небес,
Он, держащий завесу хранителей тайны завес.

Он для пояса солнца их яхонтов создал набор,
Наряжает он землю, на воды наводит узор.

Поощряет он тех, кто свой внутренний мир изощряет,[8]
Сытых хлебом насущным сиянием дня озаряет.

Жемчуг знаний он нижет на тонкую разума нить,
Он для разума — свет, его глаза не даст он затмить.

Ранить лбы он велит правоверным в усердных поклонах,
Он дарует венцы на земных восседающим тронах.

Не дает он сбываться тому, что людьми решено,
Преступленье любое по воле его прощено.

Устроитель порядка средь гама пришедших в смятенье,
Он источник для тех, кто удачные знает решенья.

Он конец и начало извечно и впредь бытию,
Сущим быть и не сущим он может велеть бытию.

При всесилье его, что в обоих мирах не вместится,
Все, что в нас и при нас, лишь коротким мгновением мнится.

В долговечной юдоли вселенной, помимо творца,
Кто воскликнуть бы мог: «Для кого здесь сиянье венца?»

Все и было и не было, все, что высоко и низко,
Может быть и не быть, от не сущего сущее близко.[9]

Даже мудростью тех, кто воспитан с предвечных времен,
Этот трудный вопрос и доныне еще не решен.

Из предвечности знанье его — о пучина морская! —
Вечно божие царство, подобие степи без края.

Все, где действует жизнь, проявляя свое естество,—
Лишь служенье раба перед вечным господством его.

В сад телесный тебе посылает он гурию рая,
Свет нарциссов твоих[10] — это воля его всеблагая.

Благодарности полн, славословит бесчисленный хор
Имя божье на шапке земли и на поясе гор.

За завесою света скрывались щедроты творенья,—
Сахар был с тростником, были с розой шипы в разобщенье.

Но лишь дал он щедротам цветенье, щедроты лия,
Тотчас цепь бытия разрешил он от небытия.

В неуемном стремленье к двум-трем деревням разоренным[11]
Было небо в смятенье, неявное в несотворенном.

Узел, мысль сожигающий, не был еще разрешен,
Локон ночи тогда был ланитами дня полонен.[12]

Только жемчуг небес[13] нанизал он в ряды узорочий,
Пыли небытия не оставил на локонах ночи.

Из кругов, что на небе его изволеньем легли,
Семь узлов[14] завязал он, деля ими пояс земли.

Стало солнце в кафтане являться, а месяц в халате:
Было этому белое, этому черное кстати.

Тучи желчный пузырь из морских он исторгнул глубин,[15]
Светлый Хызра источник из злачных извлек луговин.

Утра полную чашу он пролил над темною глиной,
Только камня устам не достался глоток ни единый.

Из огня и воды,[16] их мельчайшие части смешав,
Создал яхонта зерна и жемчуга жирный состав.

Ветер слезы земли, лихорадя, загнал нездоровый
В печень камня, и яхонт родился, как печень, багровый.

Стал как небо цветущ вертоград его божьих щедрот,
Птицу речи он создал, что небу на радость ноет.

Пальме слова он финики дал, что отрадны для духа,
Жемчуг он языка не оставил без раковин слуха.

Посадил за завесу безмолвную голову сна,
Им и водному телу одежда души придана.

Кинул пряди земли он на плечи небесные прямо,
Непокорности мушку навел на ланиту Адама.[17]

С лика золота он отпечаток презрения смыл,
Крови лунные розы он тучкой весеннею смыл.

Ржу воздушную снять поручил он светилам лучистым.
Душу утренних ветров он травам доверил душистым.

В глине бьющую кровь там, где печень сама, поместил,
Где биение сердца, биенье ума поместил.

В утешение губ приказал появиться он смеху,
Он Венере велел стать певицею,[18] ночи в утеху.

Полночь — божий разносчик, он мускус продаст дорогой,
Новый месяц — невольник со вдетою в ухо серьгой.

О стопу его речи, чьи силы от века велики,
Камень лоб раздробил у шатра, что достоин владыки.[19]

Легковесная мысль вкруг него исходила пути,
Но с пустыми руками от двери пришлось отойти.

Много троп исходив, сокровенной не вызнали тайны,
Равных с ним не нашли, все дела его — необычайны.

Появился и разум, его я на помощь призвал,—
Но постиг свою грубость и сам же его наказал.

Тот, в кого острием его циркуль однажды вонзился,
Тот, как месяц, навек к постиженью его устремился.

Кто на небе седьмом восседает, — стремятся к нему,
Кто по небу девятому ходит, — стучатся к нему.

Небосвода вершина в уборе его ожерелий,
Страстью недра земли: изначально к нему пламенели.

Те сердца, что, как души, святой чистотою горят,
Только прахом лежать притязают у божиих врат.

Но из праха у врат его зернышко вышло такое,[20]
Что пред садом его сад Ирема — сказанье пустое.

Так и прах Низами, что изведал поддержку его,—
Нива зерен его и единства его торжество.