Пять поэм

Хосров уже хмелен. Не медлит кравчий. Звуки
Порхают: чанг поет о встречах, о разлуке.

Рабыня нежная вошла, потупя взгляд,

И вот услышал он — пропавший найден клад:

«Шапур приема ждет. Впустить его иль надо

Сказать, что поздний час для встречи с ним — преграда?»

Хосров обрадован. Вскочил, затем на трон

Себя принудил сесть, к рассудку возвращен.

Он входа распахнуть велит сейчас же полог.[173]

Дух закипел: ведь был срок ожиданья долог,

И жил с душою он, раздвоенной мечом,

И скорбной тьмой одет, и радостным лучом.

Мы ждем — и сердце в нас разбито на две части;

Взор не сводить с дорог — великое несчастье.

Невзгода каждая терзает нашу грудь,

Невзгоды худшей нет — безлюдным видеть путь.

Коль в горести, о друг, ты смотришь на дорогу,—

Со счастьем дни твои идти не могут в ногу.

И вот Шапур вошел — Парвиз его позвал,—

И поцелуями он прах разрисовал.[174]

И, стан расправивши, стоял он недвижимо,

С покорностью, что нам в рабах вседневно зрима.

И, на художника склонив приветный взор,

Хосров сказал: «Друзья, покиньте мой шатер».

Шапура он спросил про горы и про реки,

Про все, на что Шапур в скитаньях поднял веки.

С молитвы начал речь разумный человек:

«Пусть шаха без конца счастливый длится век!

Войскам его всегда лететь победной тучей.

С его чела не пасть венцу благополучии.

Его желаниям — удаче быть вождем.

Пусть дни его твердят: «Мы лишь удачи ждем».

Все бывшее с рабом, в пути его упорном,

Является ковром — большим, хитроузорным.

Но если говорить получен мной приказ,

Приказ я выполню; послушай мой рассказ».

С начала до конца рассказывал он мерно

О непомерном всем, о всем, что беспримерно.

О том, что скрылся он, как птица, от очей;

Что появился он, как между скал ручей;

Что он у всех ручьев был в предрассветной рани;

Что смастерил луну, уподобясь Муканне;[175]

Что к лику одному — другой припал с алчбой;[176]

Что бурю поднял он умелой ворожбой;

Что сердцу Сладостной, как враг, нанес он рану

И к шахскому ее направил Туркестану.[177]

Когда его рассказ цветка весны достиг,

Невольный вырвался у властелина крик.

«Мне повтори, Шапур, — вскричал он в ярой страсти, —

Как сделалась луна твоей покорна власти?»

И геометр сказал: «Я был хитер, и рок

Счастливый твой пошел моим уловкам впрок.

Был в лавке лучника твой мастер стрел умелый[178]

И выбрал нужный лук, давно имея стрелы.

Едва сыскав Ширин, не напрягая сил,

Серебряный кумир уже я уносил.

Уста Ширин ни к чьим устам не приникали.

Лишь в зеркале — в хмелю — свои уста ласкали.

И рук не обвила вкруг человека. Ночь

Своих кудрей не вить лишь было ей невмочь.

Так тонок стан ее, как самый тонкий волос,

Как имя Сладостной, сладки уста и голос.

Хоть весь смутила мир прекрасная луна,

Пред образом твоим смутилась и она.

Ей сердце нежное направивши в дорогу,

Я на Шебдиза речь направил понемногу.

Летящую луну конь поднял вороной.

Так все исполнено задуманное мной.

Здесь, утомившийся, остался я на время,

Хоть должен был держать я путницу за стремя.

Теперь, все трудности пути преодолев,

Она в твоем саду, среди приветных дев».

Художника обняв, подарками осыпал

Его Хосров, — и день Шапуру светлый выпал.

На рукаве своем «Сих не забыть заслуг» —

Парвизом вышито.[179] Был им возвышен друг.

Луна в источнике, миг их нежданной встречи,

Поток ее кудрей — все подтверждало речи.

Смог также государь не мало слов найти,

Чтоб рассказать о том, что видел он в пути.

Да, пташка милая — им вся ясна картина —

Перепорхнула вмиг в пределы Медаина.

Решили всё. «Я вновь, — сказал Шапур, — лечу,

Подобно бабочке, к прекрасному лучу.

Вновь изумруд верну я руднику. Дурмана

Жди сладкого опять от нежного рейхана».