Пятая голова Цербера

Хотя впоследствии Пескоходец припоминал все эти черты очень ясно, в тот миг, при быстром просверке синего света, он не обратил на них внимания. Вместо этого он увидел лица всех людей, что его окружали, – узрел силу, которой они мнили себя исполненными, вдоволь поев мяса, постиг, что они суть не более чем жалкие дурачки, на которых дунешь – и упадут; а прежде он никогда не видел ничего подобного, потому что был очень молод. Когда когти коснулись его гортани, он стремительно увернулся и, дрожа и задыхаясь – отчего именно, он не мог понять, – побежал к сгрудившимся у туши клещевого оленя темным телам.

– Взгляните-ка, – сказал голос, который первым заговорил с ним. – Он плачет. Ну же, мальчуган, быстрее садись и раздели нашу трапезу.

Касания маленьких темных рук заставили Пескоходца опуститься на корточки подле туши клещевого оленя. Кто-то произнес, обращаясь к Дитяте Тени, чьи пальцы мгновением раньше тянулись к его глотке:

– Ты не должен причинять ему вреда, ибо он наш гость.

– А-а.

– Спору нет, милое дело – позабавиться с ними. Это указывает им их истинное место. Но теперь дайте ему насытиться.

Кто-то еще вложил ломоть сырой оленины Пескоходцу в руки, и, как это было у него в обычае, он тут же с жадностью проглотил мясо, чтобы кто другой не выхватил добычу. Дитя Тени, только что угрожавшее ему, положило руку ему на плечо.

– Боюсь, что я напугал тебя.

– Пустое. Все в порядке.

Планета-сестра закатилась, и в осеннем небе, очистившемся от ее сияния, засверкали созвездия: Женщина с Горящими Волосами, Пять Волосатых Ног, Аметистовая Роза, которую люди заболоченных лугов и топей [24] называли Тысяча Щупалец и Рыба. Плоть клещевого оленя была приятна на вкус и так же приятно отягчала желудок, и внезапно Пескоходец почувствовал умиротворение. Эти скрюченные фигурки вокруг оказались его друзьями. Они разделили с ним трапезу. Было очень хорошо сидеть так, в кругу друзей, и наслаждаться отменной едой, пока Женщина с Горящими Волосами стоит на голове в ночных небесах.

Голос, который первым заговорил с ним (хотя теперь он не всегда мог определить, из чьего рта он исходит), произнес:

– Теперь ты наш друг. Много времени миновало с тех пор, как мы в последний раз принимали тенедруга из местных.

Пескоходец не понял услышанного, но ему показалось безопасным и вежливым кивнуть. Он так и сделал.

– Ты говоришь, мы пели. Когда ты явился, мы пели песню Множества Полных Ртов. Теперь же она звучит в тебе, то песня счастья и довольствия, хоть и без контрапункта.

– Вы кто? – спросил Пескоходец. – Я не понимаю, кто из вас это говорит.

– Я здесь. – Двое Детей Тени раздвинулись, и темное пятно меж ними, которое Пескоходец принял было за тень от валуна в звездном свете, затвердело и обрело очертания: впалое лицо, горящие глаза.

– Рад встрече, – ответил Пескоходец и назвался.

– Меня зовут Старый Мудрец, – представился старейший из Детей Тени. – Я тоже искренне рад встрече.

Пескоходец заметил, что сквозь тело Старого Мудреца просвечивают звезды, так что, очевидно, это был призрак. Впрочем, Пескоходца это не слишком обеспокоило – призраки были частью повседневной жизни (чаще предпочитая, однако, оставаться в мире сновидений; а кто б не хотел, если б мог), а дружественно настроенный призрак мог стать ему ценным союзником.

– Ты полагаешь, будто я тень усопшего, – сказал Старый Мудрец, – но это не так.

– Мы все, – дипломатично заметил Пескоходец, – лишь тени, отброшенные ими.

– Нет, – возразил Старый Мудрец, – я не таков. Ты наш тенедруг, и я поведаю тебе, что я собой представляю. Видишь всех остальных – таких же верных друзей твоих, как и я сам, – собравшихся здесь, у этой туши?

– Да. – Пескоходец пересчитал их: не появился ли вдруг кто еще. Их было семеро.

– И ты мог бы сказать, что каждая из них значит. Есть у нас песня Множества Полных Ртов, песня Извилистых Небесных Тропинок, куда никому нет доступа, Охотничья песня и песня Старых Печалей, которую мы поем, когда Дерущаяся Ящерица стоит высоко в летнем небе и мы видим в ее хвосте маленький желтый самоцвет – наш старый дом [25]. И другие тоже. Твои соплеменники говорят, что песни наши временами тревожат их во сне.

Пескоходец кивнул, не прекращая жевать.

– Теперь пойми, что, когда ты говоришь со мной или твои люди запевают свои песни в ночных убежищах, пение это остается всего лишь сотрясанием воздуха. Когда ты говоришь, когда один из этих, других, говорит с тобой, и это также всего-навсего сотрясание воздуха.

– Когда говорит гром, – сказал Пескоходец, – все дрожит и трясется. А сейчас я чувствую, как что-то слегка дрожит и трясется в моей глотке, когда я говорю с тобой.