Пятая мата

Косте и Андрюхе надлежало раскрутить эти «колышки», расправить двести с лишним метров троса в ровную нить. Вся трудность при этом состоит в том, что выпрямление делается на земле и только в наклонном положении. Редко кто, примерно в течение часа, выдерживает напряжение согнутого тела, а потом, раскручивание толстого стального троса уже само по себе требует большой физической силы.

Будь у сплавщиков время, обошлись бы и одним концом троса. Сейчас на ворот крепили сразу два обрывка.

Конец Андрюхи оказался длиннее, и Швора, возившийся у ворота, крикнул Киняйкину:

— Василий, подсоби… Накинь девку![12]

Кимяев сбросил грязную куртку, остался в одной рубахе. Сквозь реденький сатин проступало его крепкое свитое тело.

— Дак, начал! — с силой выдохнул Андрюха и взялся за трос. Был он много выше Кости и заметно шире в плечах. На крутых скулах юльского мужика играли крупные катыши желваков.

…Будто живой он, трос. Извивается, виток по спирали переходит в другой, третий, и, кажется, не будет конца тем упругим «колышкам». На ладонях вздуваются вены, в глазах темнеет.

Спина давно окаменела, почти нет сил держаться в этом мучительном наклоне. А в голове красный, кровяной звон. Возбужденные голоса мужиков где-то далеко-далеко…

— Держись, Костенька-а… — кричит кто-то просяще, жалобно.

Парень узнает голос Кати. Радость снимает напряжение, руки опять наливаются силой.

Когда опал последний, сорок седьмой, виток, а трос остался мертво и прямо лежать на траве, парень наконец выпрямился.

Вокруг него толкались и орали борчане: «Одо-ле-ел!»

Грузно, валовато подошел Андрюха, смущенный, подал руку:

— Здоров ты, однако, паря. Заматерел… А на погляд так себе! Спина у меня что-то разом отнялась, бросил я трос. Да ты не думай, я эти «колышки» уминал шутейно… Романов знат, видал!

— Раз на раз не приходится, — щадя побежденного, согласился Костя и поискал глазами Катю. Радостная, как и все — возбужденная, она стояла рядом и улыбалась ему.

Начальник взглянул на часы.

— Э, мужики-и… Делу — время, а потехе — час… Па-ашли!

— Братцы, пора за ноги браться, а то лодки рассохнутся! — поддержал Кимяев Романова и первым стал спускаться к воде.

Рабочие улыбались парню.

2

Непогодь принесло на Чулым.

Диковал над тайгой ветер, поднимал, ерошил речную чистовину, белые плескунцы бились о борта смоленых лодок и размеренно точили длинные желтые ножи песчаных отмелей.

Еще до обеда у Романова стало ломить руки, а теперь и вовсе стало невмоготу.

Подводя веревку под тюльку, вдруг почувствовал он, что пальцы разом потеряли гибкость, одеревенели и с трудом разжались, чтобы отпустить петлю, когда она захлестнула мокрый конец березы.

Логачев уже вытащил из воды комель и с натужливым лицом держал его на весу:

— Тихон Иванович… Дергай!

Начальник напрягся всем телом и едва выровнил на весу тюльку. Дальше-то было легче: качнули ее, и она скатилась на дно мокрой лодки.

Когда второй и третий раз повторилась заминка, Павел, видно, понял состояние начальника.

— Небось, руки зашлись?

— Не руки, а крюки… — сознался Тихон и сердито сплюнул на вертлявую пляску волн. Он уже понял, что не выдержит до конца работы.

— Отчаливай! — громко задорил гребцов Виктор Комков. Отворачивая лодку от затонувшей маты, рулевой неловко пошутил:

— Интеллигенция гнилая…

В лад с Логачевым Романов зло ударил веслом по тяжелой волне.

Нашел кого лягнуть Комков! Будто не знает, что всю жизнь Тихон на реке. Стужены и перестужены начальника кости. Не раз «грел» он ледяную вешнюю воду на молевом сплаве, поневоле купался и осенью, когда уже несло по Чулыму первую шугу[13]. Да, сама по себе работа в лодке — это редкий день сухим-то придешь домой. Как тут не болеть рукам! И не один Романов на них жалуется.

— Теперь у кого хошь замозжат руки, — вмешался в разговор Павел Логачев. Ему было обидно за Романова. — Не летне время, не петровки — сентябрь дурит. Отдохни, Иваныч, мы и с Дарьюшкой управимся. Как, Фроловна?

Семикина почти обиделась:

— Спрашиваешь!.. Или я маленька!

Стыдно было вылезать начальнику из лодки. Лишь у Боровой, на яру, он немного успокоился, увидев, как много уже пощипали сплавщики лежащую на отмели мату и как явственно вырисовывается другая, на левом берегу Чулыма.

Промокший, ежась от ветра, быстро шагал Романов единственной улицей поселка. Постоянные сидельцы завалин дружно здоровались с ним, улыбались беззубыми стариковскими ртами: все-то по делам носится начальник — от заботник!

Недалеко от дома окликнула его Поля Кривошеева.

У Романова разом налились тяжестью ноги и стеснилось в груди. Надо было повернуться, а он не мог.

Время-то… Уж давно бы ей отнести почту в контору… За Мишку екнуло сердце. Стыдился Тихон своей тревоги за парня. А что он мог поделать с собой — брат ведь, своя родова, одна у них кровь. Случись — убьют, и до конца дней носить ему, большаку, вину перед младшим: по брони в тылу прокантовался, горькой судьбиной брата жив…

— Товарищ Романов! Не слышите, или как? Кричу, кричу, а он хоть бы што…

Тихон наконец обернулся, чуть ожил лицом:

— Шел вот, задумался…