Пятая мата

— Работать! Всем работа-ать!

…А здесь, на затонувшей мате, сбившись в кучу, сполошно галдели и махали руками.

Тихон прыжками бежал по скользкому, залитому водой накатнику маты. Длинными руками раздвинул рабочих.

— Вася… Как это ты сплошал, Вася-а!

Киняйкин с искривленным, страшным лицом полулежал на руках Кости Кимяева и Бекасова. Правая нога его упиралась сапогом в сосну, а левая, странно согнутая ниже колена, висела над серой мутью воды.

— Вы что, очумели совсем, туды вашу… Черти клевые! Ногу поднять боялись! — Романов плюхнулся коленями в воду, подхватил ладонью каблук висевшего сапога. — Нож. Но-ож у кого?!

Кто-то подал раскрытый складень.

Швора сопел рядом.

— Сашка, режь!

Бригадир полоснул по шву голенища, и Тихон тут же коротким, резким движением сдернул раскисший сапог со ступни. Киняйкин взвыл.

— Уймись ты, Вася… — говорил Романов, поддерживая ладонью пятку: кровь быстро заливала ее, стекала с руки в воду.

Киняйкин судорожно хватал искусанными губами воздух, опять и опять вскрикивал.

Кто-то бросил дождевик, кто-то убежал и принес с берега две жердины, их пропустили в рукава, прихватили полы, потом, с бережью, положили Киняйкина на носилки, вынесли на берег.

Впереди шли Логачев и Швора, Романов с Костей сзади.

Никто не просил, а Кимяев рассказывал:

— Подняли они с Бекасовым тюльку, а она же страшно скользкая. Ать-два и сорвалась. В ней же, стерве, пуды-ы!

Шли осинником, что разделял поселок и устье Боровой. Тихон радовался, что подрост у тропы вырубили, теперь к речке подвозили черемуховый прутняк на вицы… Хорошо, незацепно было нести открытым местом, дорогой, а то бы света не взвидел ты, Киняйкин, поорал бы благим матом…

Мужик уже не кричал, осекся голос. Стонал, слезливыми глазами смотрел на потного начальника:

— В поселок, Тихон Иванович?

— На кой хрен… На конный!

Свернули на конный двор, он широко раскинулся на ближнем краю поселка. Киняйкина положили на остатки старого, прошлогоднего сена.

— Костя! Живо мою Серуху в оглобли!

Швора накидывал в ходок сено, Романов помогал укладывать, вытирал грязным рукавом фуфайки потное лицо.

И тут во двор вбежала фельдшерица с саквояжем в руке. За женой Шворы еще с реки начальник послал Кольку Семикина.

— Что это с ним?

Романов был мрачен.

— А все то же… Наш брат, сплавщик, известно — руки да ноги калечит…

Женщина колдовала на коленях, гремела коробкой со шприцем. Кинула в ладонь Тихона узкую пластинку скальпеля.

— Брючину! А вы — молодцы, догадались…

— Это Андрюха у нас сообразил, подвязкой-то выше колена перехватил!

То, что открылось под штаниной Киняйкина, было страшно.

Фельдшерица то строго поглядывала на тонкий конец шприца, то улыбалась Киняйкину. После укола лицо Василия стало принимать знакомые черты.

— Вот так, все у нас хорошо… — выпевала фельдшерица и уже привычно, сноровисто наматывала на ногу в шине белое марлевое полотенце.

Романов наконец выпрямился, оглядел меркнувшее небо, устало оказал и Кимяеву, и Логачеву:

— Вы, други, идите домой. Какая уж работа!

И подошел к Киняйкину.

— Ну, держись, чулымская косточка… Проведать приеду обязательно.

…Везти мужика предстояло километров семь — в больницу леспромхоза. Торной дороги в тайгу не было, ехать следовало лугами и только у самого поселка лесозаготовителей — бревенчатой гатью, но она была исправна, — это знал начальник.

Киняйкина подняли, уложили на сено в телегу. Швора с женой уселись в передке. Серуха сама взяла с места, кося тревожным глазом, легко вынесла ходок за ворота.

— Осторожно там! — махнул рукой Тихон и тут же, у ворот, тяжело опустился на край питьевой колоды.

Он очень устал, Романов.

Устал от работы на реке, устал от своих бесчисленных забот и тревог, устал от людских бед и страданий, которые неизменно, так или иначе, проходили и через его сердце…

От конюховки, вдоль дощатого заплота, лениво шел Корнев.

«Вывалил, субчик… Любопытство его разобрало!» — раздраженно подумал начальник, приглядываясь к худой, костлявой фигуре ночного сторожа.

Федор подошел и, точно, спросил о Киняйкине:

— Как его угораздило?

В Романове накипало то самое зло, с каким он вышел из конюховки неделю назад. Потому и взорвался начальник торопливыми, злыми словами:

— Это под тебя-то, лежалый камень, вода не бежит… Чтобы кинуться да помочь! Где там…

— Вы ж без меня легонько управились. Видел, пятеро возле одного увивались…

Корнев недобро усмехнулся в бороду, и эта его усмешка вскинула начальника с колоды.

Тихон медленно наступал на сторожа.

— Ну, сиди, сиди сычом… Мы без тебя и с работой, и с бедой сладим! Все, даже дети на реке… А ты?! Слушай, Корнев… Придет день, всем поселком Победу праздновать будем… А вот тебя не позовем, не-ет. Доведется мне тут быть, и близко не подходи — за шкирку, и катись на все четыре! Пусть тебя черная зависть тогда душит. Ты ж человек, и не больше того… Ка-азниться будешь…

Корнев отступал, неловко пятился к конюховке.

Снова усмехнулся, заметно покривил бескровные губы: