Пятая мата

— Для всех аврал. У меня сейчас с лодками натяжка. Четыре за день сколотим, а две с реки долой — разбивают тюлькой, как ни берегись. Скользнет сутунок из рук, и готово, и выломан борт. Спирту хлебнешь?

Рожков шумно поширкал ладонями.

— Да-авно не разговлялся… Уборошну, можно сказать, кончили — дозволю себе, плесни. А себе?

— На реку идти… В другой раз наверстаю!

— Ну, тебе видней. Как мои девахи? Дочка не надоела в доме?

— Да пусть Катя живет хоть год! Спит вот тут, на диване.

Рожков закурил. После выпитого председатель, обыкновенно, делался веселым, а сегодня его не узнать: широкие брови хмурились:

— Я, Тихон, что приплыл… Любку Степанову домой заберу. Похоронная на отца пришла. Мать — пластом лежит, совсем с горя зашлась. По двору некому убираться у Степановых, а коровенка, свинья… К тому же и парнишонка малой.

— Жаль Григория…

— А то не жалко! — потемнел лицом Дмитрий Терентьевич. — Деловой был мужик и тверезый. Перед женой себя не ронял…

Романов вздохнул.

— Нас тоже война опять кусанула…

— Иди ты! Кого же?

— Дружка, Алешку Семикина, убили!

— Это который светлый? Помню, как же… Здоровяк-от был, трактором не уторкать! Да-а… Сколько уж полегло нашего брата, а войне конца-края не видно.

Тихон налил спирта, теперь в оба стакана.

Рожков понимающе взглянул на грустное лицо начальника участка. Выпили, помянули хороших чулымских мужиков — Григория Степанова из деревни Фоминой заимки и Алексея Семикина из поселка Борового. Помолчали, опустив глаза. Романов дожевал соленый огурец, спросил:

— Дмитрий Терентьевич… Твои колхозники муку продавать не будут? Наши не то что в праздники испечь — поминки справить как следует не могут. Просят женщины, а мне настрого запрещено муку вместо хлеба давать.

Рожков очнулся, покачал головой.

— Плохо у нас будет нынче с мукой, Тиша. Откуда ей лишней быть? Из района нажимают — показывай пример, передовик! Вези зерно дополнительно! И повезешь, как пить дать, повезешь! — председателя разбирала хмельная грусть. — Куды денусь! Район-то не с бухты-барахты. С него за все колхозы спрос. Чем я людей кормить буду целый год? — После некоторого молчания добавил Терентьич: — Опять картошку в квашне месить… Я, Тиша, решил запашку прибавить, поднять целик на Медвежьей гриве.

Романов с удивлением посмотрел на председателя.

— Да в уме ли ты, Терентьич? Такую даль — чащобой, болотиной кисель хлебать… У тебя же под самой Фоминой пустошь есть.

— Есть, да не про нашу честь! Подальше положешь, поближе возьмешь…

Тихон понял, что хотел сказать председатель.

— А не боишься тайком сеять? А как дознаются в районе, в прокуратуре? Одной стружкой вряд ли отделаешься. Гляди, рискуешь…

Рожков поднял коротко посаженную на широких плечах голову. Недобро сцепил зубы:

— Я, паря, на фронте всяко-разно пуганый… Мне, Тихон, на издерганных баб, на голодную ребятню глядеть страшно. Земля холостует… Нечево ей! Пусть-ка хлебушко родит! Само собой, о запашке кричать не стану, у себя и то далеко не каждому объявлю. МТС нас не обслуживает, по карте земель Медвежья грива значится неудобицей… Да туда ни один уполномоченный не сунется — непролазно летом, а осенью и подавно. На гриву — это далеким обходом…

— Ты ж для людей! — охотно поддержал приятеля Романов. — Голодный человек какой работник…

— Что и говорить! — выпрямился на стуле Рожков. — Не украду у государства, а дам! Сытый-то больше наработает, для той же Победы рискую! А ты чего поднялся?

— Когда мне отсиживаться! Руки вроде отошли, гнутся. Полежи, Терентьич, завяжи на пупке жирок, тебе не лишне… А Вовка проснется — крикни Фаину со двора. Ладно?

— Пожалуй… — Рожков принялся сворачивать цигарку. — Вечером Катерину свою увижу, Любку заберу, по холодку и отчалю. А, слушай, хошь обрадую?..

— Нынче радость дорога… Подумай!

— Подумал, подумал! Так, прикинул сегодня: уборошну кончаем — шестерых девах еще пришлю.

— Ну, Терентьич… Это для меня сейчас лучше и не придумать. Спасибо! Я тебе тоже сгожусь. Еще как сгожусь-то!

Рожков поднял голос:

— Плотников сулил, помни…

— Только дай ты мне мату спихнуть. Будут, как штык, плотники!

4

На новой мате они с Логачевым укладывали тюльку. Под ногами тепло, покойно желтел сосняк ровно сплоченной донки. Над Чулымом быстро густела вечерняя тишина.

Резко, дико разорвал эту тишину и покатился по темной глади воды ломкий, скачущий крик.

Романов знал: это могло случиться.

Все дни он боялся, что это случится.

Он вскочил в лодку, метнул взгляд туда, где хватчики навязывали донки. Завозня Шворы уже длинно оперилась четырьмя веслами, уже целилась высоким носом на другой берег…

— Отваливай, Виктор!

Повторно, с нарастанием, пронесся над водой истошный крик, и Тихон узнал — кричал Киняйкин.

Комков плашмя завис над водой, едва-едва выравнивал порывистые рывки своей лодки.

— Еще, Витя-я… За-агребай!

— Господи, да что там?! — Дарья Семикина, задыхаясь, хрипела в спину Романова. Она быстро откидывалась на сиденье, весло ее тоже кромсало и кромсало бегущий поток чулымской воды.

Черная цепочка лодок с серыми фигурками людей порвалась и рассыпалась по реке. Начальник участка трубно заревел, выровнял лодки: