Пятая мата

В поселке было шумно. На огородах ребятишки оправляли свой годовой праздник — жгли костры и пекли в золе картошку. Мужики и бабы таскали в подполья полные мешки. В улице пилили колодник на дрова?

Дарья Семикина тоже в огороде. Сынишки выбирали клубни, сама насыпала мешки. В Тихоне шевельнулось успокоение, даже радость: после, после скажет он ей о похоронной на Алексея! Когда мату перебирали, молчал и с тем умыслом, что не хотел горем Дарьи людей слабить. Теперь у нее картошка… Пусть еще денек-два поживет счастливой женой… Все вдовье у нее впереди…

Мягкой взрыхленной копанью подошел, напросился помочь.

— Хозяйка, в работники не наймешь?

Дарья улыбалась.

— Спасибо, Иваныч! Сама справлюсь.

— После спасибо скажешь. Досыпай мешок!

С огорода Семикиной Романов прошел к Чулыму — сапоги вымыть.

Вечерело.

Сквозь кожу сапог ноги чувствовали холод тяжелой осенней воды. Скорым шагом прошелся берегом, на задах своего огорода остановился удивленный.

Его тополь на яру совсем облетел и был сейчас подчеркнуто строг четким рисунком крепкого ствола и раскидистых молодых ветвей. Налетал ветер, гнул их, но они поднимались опять и опять…

Поселок зажигал огни.

Тихон отыскал глазами светлое пятно в доме Никольской, вспомнил ее странный приход в конторку и снова в смятении и тревоге подумал: «Зачем это приходила учительница? Просто так она не явится…»

Уже два дня носила с собой Олимпиада Степановна похоронку на Мишку Романова.

Она боялась отдать ее Тихону…

Рассказы

Егоршин день

Он проснулся под утро — посветлело уже за окнами, и крашеный потолок оказал себя.

Хорошо бы полежать и еще, еще малость помять бока, да нет, пожалуй, больше не уснет. Очень уж нутро обжарило, хоть караул кричи. Егорша встал с кровати, тут же, в запечье, хватил ковшик воды и осторожно вышел на улицу.

Утро начиналось ясное, с далеким проглядом. На задах, за черным угором, четко проступила красная полоса окоема, и высокое пухлое облако над ней загоралось ярко и торжественно.

Деревня еще спала, безлюдно было в короткой широкой улице, одни коровы, лежавшие на свежей зелени травы, наводили тоску своими ленивыми утробными вздохами.

И Егорше вздохнулось. Потоптался он бездельно в ограде, постоял у расшатанной калитки, да и присел на влажном крыльце, мусолил мятую папироску.

Вспомнилось вчерашнее. Лишков хватил с Никифором, и вот голова разламывается, а главное, на душе так тошно, что и не сказать. Отмолчаться бы ему вечером, не перечить уж Марье — дельно, за выпивку выговаривала. Ну зачем он с наскоком на нее? Накричал в сердцах, обидел жену…

Вставало солнце, жидкими еще нитями лучей дотянулось до улицы, до избы, ощупало мятое, бровастое лицо Егорши и осторожно обласкало. Он сожмурил свои серые глаза, и мягкая улыбка тронула его сухие губы в густом охвате седой щетины.

А хорошо, что весна! Прошел первый благодатный дождь, разом вскинулись на бугринах травы и ожили дерева, закурились мягкой зеленоватой дымкой. В другой раз, в другое такое же тихое, ясное утро, Егорша долго бы размышлял о весеннем обновлении земли, о всяких заботах и неотложных майских делах деревенского человека… Но сейчас все это не приходило ему в голову, он силился вспомнить то самое, что владело им накануне, когда они сидели и выпивали с Никифором.

Вона что… Сегодня же девятое мая — День Победы — праздник! Нечто радостное, волнующее затолкалось в груди Егорши: день сулил хмельной крутеж с мужиками, старые фронтовые песни, а вечером гармошку — шумно, до полуночи колготно будет у бригадирского дома…

Даже растерялся Егорша от напора будоражливых мыслей, да тут закричал в сарае петух и разом снял веселый настрой: когда-то еще будет та выпивка с мужиками…

Нет, с Марьей сейчас толковать о похмелке — зряшное дело, не отзовется, как ни подкатывай. И чего, чего поднялся вчера на жену? Правду выкладывала: месяц уж, как дрова лежат на улице не колоты, корова в мокре стоит — крышу дождь проливает — да что крыша! Огород вон не пахан…

Верно, приостыл в последнее время Егорша к домашнему. Вроде не хужей он других в деревне, и на ферме его не ругают… Отработает день, и свое бы что управить, ан нет! Пойдет шастать по улице, засидится у того же Никифора допоздна. Больше того, попивать начал и эту свою слабину перед людьми оказывает. Иной раз вроде одумается, совесть глодать начнет… Стыдно, а вот удержать себя от пагубы — это не всегда получается, и катится Егорша под гору, как та телега…

А все тоска едучая. Одиноко и пусто ему без детей. Троих вырастил, выучил, а где они, дети? Кто, к примеру, на нонешнее лето посулился приехать. Да никто, как и в прошлом годе. Эх, ребятки, родителева вы боль… Разлетелись и глаз не кажут. Побывал как-то у Славки — большака, у Светки, случилось, гостевал. Мебелей таких завели, что ни дыхни на них, какой-то давленой жести да фигурной глины по стенам навесили, а для карточки родителей и места не нашлось…