Пятая мата

Солнце слепило, Егорша встал с крыльца и мерил тяжелыми шагами ограду, все поднимал и поднимал в себе расслабляющую тоску. От детей невольно к Марье опять в мыслях повернул. И жену вдруг стало жалко. Молчит, а тоже скучает по ребятам. К тому все эти неуправки в доме, — мужик, выходит, у нее непутевый… Надо бы как-то наладиться, может, обмякнет она сердцем, хорошо, как устоялось бы между ними прежнее согласье…

Егорша остановился у той калитки, что вела в огород, уцепился за штакетник, и тут неожиданно осенило его: «А если, не мешкая, угодить Марье? А если огород вспахать… Лошадь взять — это хоть сейчас, бригадир еще на той неделе разрешил. Конечно, праздник… Да он быстро управится, земли у них немного. А там, глядишь, степлится у жены сердце, подобреет она, кинет бумажку, и хорошо можно посидеть с Никифором…»

Заторопил себя Егорина. Спешно вернулся в избу, переобулся в сапоги, надел пиджак, выпил еще воды и пошел на колхозную конюшню.

Чалая была закреплена за Егоршей давно. Годов пять, однако, подвозили они корма к ферме. Лошадь будто ждала хозяина, — сама вышла из стойла, а потом, уже запряженная в плуг, резво пошла улицей, смело поглядывала на Егоршу, который все еще удивлялся своей решимости, все еще как-то не верил, что сегодня — в такой-то праздник! — он будет пахать свой огород.

Утро между тем набирало полную силу. Ослепительно заголубело высокое небо, разбежались во все дали сочные хлебные зеленя, и словно свечи стояли на большаке молодые березы в легкой накидке распускающейся листвы.

…Умно, размеренно шагала по борозде Чалая, плыл обочь облезлого сапога отвал мягкой черной земли, твердо и чутко держал Егорша плуг, с радостью чувствуя, как выходит из него хмель, как желанно мягчает в голове и собранным, сильным становится тело.

Всегда оно было так на пахоте. Всегда его охватывала эта детская восторженность от сознания, что наконец-то делает он главное мужицкое дело — пашет ту самую землю, которую пахали до него отец, дед и прадед, все близкие и дальние предки…

И всякий раз, так же вот шагая за плугом, невольно вспоминал Егорша один из последних дней войны.

Там, в Померании, выпала короткая передышка между боями и смиренно стыли автоматы на грязных коленях солдат. Их оставили на заброшенном хуторе что-то немного, около взвода, а полк-то продвинулся дальше. Сидели они с Захаром Арефьевым, беспечно курили, глядели, как тепло дышала отогретая солнцем земля и мечтали о доме, о близких — все солдаты уже открыто мечтали об этом. Очень хотелось Захару вернуться в родное село на Волге. Пришел бы домой, сел за трактор и, кажется, всю-то бы землю перепахал, так он соскучился по родненькой…

А только не сбылась мечта Захара. И откуда взялись немцы? Видно, из тех недобитков, что болтались по лесам большими и малыми группами… Разом треснула полуденная тишина на хуторе и посыпались с оголенных еще дубов черные сучья… Он, Егорша, наверху ледника сидел, а Захар-то ниже, по скату земляной крыши лежал. Вскинулся, сдернул Егоршу, да сам-то увернуться, спрятаться не успел… Медленно сползало большое тело Захара на камни мощеной ограды, правая рука все цеплялась и цеплялась за травяной козырек ледника… Олютел в том коротком бою Егорша, отомстил за Захара…

Он пахал, радуясь сейчас тому, что жив, работает, что хранит память о фронтовом товарище, который из тех далеких военных дней и теперь будит в нем самое светлое.

Пожалуй, уже половину огородней земли поднял Егорша, как окликнул его Никифор. В досаде оставил Чалую и обернулся. Никифор стоял у прясла взлохмаченный, в низко расстегнутой рубахе. Широкое лицо его маслилось в открытой простодушной улыбке…

— Ты что, какая муха тебя укусила… Кидай, кидай плуг, Егорша! Сегодня погулять велено — праздник! Глянь… — Никифор разжал свой маленький кулак и показал скомканную трехрублевку. — У бабы отвоевал, айда, ставлю бутылек!

Егорша взглянул на зеленую трешницу и, сам того не желая, тоскливо вздохнул. Что-то вдруг сладко заныло внутри, что-то отозвалось Никифору и потянуло к нему. Незнамо как переборол, однако, это свое побуждение, а после, уже держа в памяти Захара, твердо и спокойно сказал:

— Нет, Никитка, как я такую работу брошу? Ты поди, ты без меня начинай…

Егорша еще раз вздохнул, как-то передернулся весь, зло крикнул на Чалую и зашагал за плугом, дивясь тому странному состоянию души, которая воспротивилась Никифору, уберегла от соблазна.

Он не заметил, как и кончил пахать… Он не устал, только в полный рабочий азарт вошел. Отдыхал на меже, что соединяла с усадьбой Дарьи-однолюбки. Дарья с начала войны вдовая. Давно схоронила и мужниных стариков, бездетная, доживала свой век в одиночестве. Было, не раз сватали ее, да она все отказывала и своим, и наезжим женихам. Оттого, знать, и сочли в деревне, что однолюбка Дарья, без измены мужу. А женщина рада была, что правильно поняли ее и доброй славой почтили.